в заметке, перепечатанной из Journal de l’Elbe, утверждалось, что в данный момент большая часть кавалерии русской армии состоит из казаков, башкир и других диких народов[338]. Подобные утверждения имели под собой определенные основания. На тот момент в русской армии действительно было очень много частей легкой кавалерии, составленных из казаков, а также представителей кочевых народов. Однако кадровая кавалерия по-прежнему оставалась значительной силой[339].
Во время всех кампаний французы постоянно подчеркивали восточные черты облика и манеры ведения войны, применяемые русской иррегулярной кавалерией. В 1812 г. получило распространение сравнение казаков с арабами, татарами и скифами[340]. Так в 28 бюллетене Великой армии от 11 ноября, ставшем предпоследним в данной кампании, Наполеон написал, что «со времени сражения под Малоярославцем (которое имело место 24 октября. – Авт.) авангард (выделено нами. – Авт.) не видел русских, если только это не казаки, которые, как арабы, рыщут на флангах»[341]. Стоит ли говорить, что авангард отступающей армии и не должен видеть неприятеля. А после прочтения подобной заметки у читателя могло сложиться ощущение, что французская армия продолжает преследование русских и не может догнать.
Кадровая российская армия упоминалась в прессе заметно реже по сравнению с летучими отрядами, которые нападали на отдельные части, фуражиров, отставших солдат и курьеров, захватывали обозы. Традиционно французы все эти части называли казаками или крестьянами, далеко не всегда разбираясь, из кого те в действительности состояли. Причиной такого смешения мог стать в том числе и внешний вид воинов этих отрядов. В зимнее время года даже кадровые военные могли носить неформенную зимнюю одежду: весьма распространены были тулупы, которые большинством европейцев традиционно воспринимались как крестьянская одежда. На самом деле в такие отряды входили как иррегулярные войска (казаки, башкиры, калмыки), так и части регулярной армии (легкая кавалерия, драгуны, егеря и конная артиллерия).
На протяжении 1813–1814 гг. французское правительство неустанно занималось созданием образа «врага». В ход шли устойчивые представления, которые по-прежнему должны были олицетворять русскую армию. К началу 1814 г., когда войска антифранцузской коалиции подходили к границам Первой империи, наступавшую русскую армию изображали почти исключительно как восточную орду, пеструю, говорящую на многих языках, одетую в национальные традиционные костюмы. В кампании 1814 г. все стереотипы о казаках, башкирах, калмыках и татарах были собраны на страницах прессы уже с целью сплотить французов на борьбу с внешним врагом, уничтожающим мирных жителей, их жилища и имущество. Сообщения о кадровых воинских соединениях практически полностью исчезли из газет. Подобный упрощенный взгляд на российские войска опирался во многом на визуальные образы. После кампании в России 1812 г., в которой войска императора Александра I несли большие потери, в составе линейных полков было довольно много новобранцев, которые из-за острой нехватки ресурсов уже в 1812 г. не получали форменных мундиров и вынуждены были довольствоваться так называемым «рекрутским обмундированием». Обычно серого цвета и всегда изготовленное из «крестьянской ткани» худшего качества, это обмундирование было гораздо более неприглядным и менее прочным, чем темно-зеленые мундиры регулярной пехоты[342]. Такая униформа делала их более похожими на крестьян и трудно отличимыми на первый взгляд от ратников ополчений и кордонной стражи.
Французские публицисты, журналисты и художники столь много внимания уделяли изображению русских в образе казаков, башкир или других специфических этнических групп, что у читателя могло сложиться впечатление, что именно эти воинские силы составляли ударную часть русской армии и именно от них исходит основная угроза. Такой образ русской армии должен был, с одной стороны, демонстрировать ее опасность, но с другой, свидетельствовать и о ее потенциальной слабости, т. к. дикари в соответствии с традиционными представлениями обычно отступали перед дисциплинированными и хорошо подготовленными солдатами регулярных армий. В ответ русская пропаганда также акцентировала внимание читателей на полиэтничности Великой армии, что, в свою очередь, было показателем ее слабости[343]. Утрированное преувеличение злой воли врага и избыточная жестокость – наиболее характерные примеры пропаганды того времени.
§ 2. Боевые качества русской армии
Представление о варварстве русских войск распространялось не только на иррегулярные части, но и на кадровые войска. И если в отношении казаков и национальных воинских частей такой стереотип опирался на визуальные отличия облика этих воинов от привычного вида европейских армий (в том числе использование таких считавшихся устаревшими видов вооружения, как пика и лук), то применение тех же стереотипных установок в отношении кадровых российских войск опиралось уже исключительно на представления о варварстве всего русского общества.
Интересно отметить, что в зависимости от ситуации во внешней политике приобщение русских войск к миру варваров могло использоваться французскими журналистами как для демонстрации их слабости, так и силы, или по крайней мере опасности. Опасными русские войска признавались в первую очередь из-за большой жестокости солдат, которые не соблюдали негласных правил ведения войны.
Популярным примером необъяснимой жестокости русских стал получивший большую известность сюжет о взятии турецкой крепости Измаил в 1790 г. Французские журналисты пристально следили за ходом русско-турецкой войны 1787–1791 гг. В революционной Франции нарастали опасения возможной интервенции со стороны монархий Европы, и Россия в случае начала такой интервенции могла стать одним из важнейших и сильнейших ее участников. В связи с этим война на Востоке, с одной стороны, демонстрировала более или менее реальные возможности русских войск, с другой – отвлекала значительные ресурсы страны, что снижало вероятность активного выступления Екатерины II против Франции.
Сообщения об осаде и страшном штурме Измаила русскими войсками потрясали воображение читателей. Moniteur многократно повторяла одни те же сведения об этом событии, изменяя только количество жертв с обеих сторон. Первые же сообщения о штурме турецкой крепости наводили леденящий ужас: «Измаил во власти русских уже с 23 декабря; этим числом датируют взятие крепости; атака была быстрой, оборона упорной, резня ужасной; двенадцать тысяч человек, как говорят, полегли под стенами Измаила. Ожидают обстоятельных подробностей об этом важном штурме»[344]. Позже поступили новые подробности: «Русский курьер, что вернулся из Петербурга, принес новость, что 22 декабря турецкую крепость Измаил взяли штурмом русские войска под командованием генерала Суворова. Турки защищались с большим упорством; истребление было ужасным; из двенадцати тысяч человек гарнизона жизнь была сохранена только паше, татарскому принцу и еще четырем сотням человек, как очевидцам этого триумфа. Русские потеряли двенадцать сотен человек…»[345] Соотношение потерь 10 к 1 очень часто можно встретить в пропагандистских текстах конца XVIII – начала XIX в.
Малле дю Пан также рассуждал о штурме Измаила на страницах Mercure de France. По его данным, потери Порты были ужасны: генералы князя Потемкина перебили 21 тысячу турок и еще 11 тысяч человек взяли в плен. «Чтобы наказать османов за сопротивление,
