— Не забудем, Ксения Петровна. Еще до завтрака заедем за вами.
Девушки с разговорами и песнями расходятся по голубым улицам села. Ксеня Дзвиняч, обняв дочку, медленно идет домой, и сменяющиеся мысли меняют по-девичьи непосредственное выражение лица ее.
По дороге, почему-то часто оглядываясь, шагают Настечка и Катерина.
От поникшей, занесенной снегом вербы отделился Иван Микитей.
— Настечка!
Девушка остановилась.
— Это ты, Иван?
— Кто же еще может так усердно подпирать дерево! — удивляется Катерина. — Не будь твоего Ивана, оно давно уж упало бы на дорогу.
— Надо же, Катеринка, следить за озеленением села. О том и агрономы говорят, — добродушно улыбается Иван, не сводя глаз со своей любушки.
— Я, пожалуй, отстану от вас! — Катерина стала как вкопанная посреди улицы.
Иван и Настечка пошли вперед, а Катерина оглянулась, вздохнула, потом прошла было еще несколько шагов и снова оглянулась. Но нигде не видно знакомой фигуры. Только из боковой улочки выходят Лесь и Олена Побережники. Катеринка прижалась к придорожному осокорю, и ей слышно каждое слово Олены.
— Упиралась, упиралась я, а эта дерзкая девчонка, которая с товарища агронома глаз не спускает, возьми да и запишись на шестьдесят, — ну, тут уж я не выдержала: «Влепите, говорю, мне целых двадцать и пять, хоть и не верю, чтобы столько у нас уродилось…» Что ж ты на это скажешь?
— Скажу, что ты, Олена, настоящий элемент! — отрезал Лесь. — Тебе не звеньевой быть, а пугалом, да и то для одних желторотых воробьев!
Грянь посреди зимней улицы гром, он не так поразил бы Олену, как слова мужа. Она широко раскрыла рот, — но что будешь делать, когда у нее язык отнялся!
* * *
Сквозь белый яблоневый цвет облаков проглянул месяц, и оробевшие тени, рассеиваясь, унеслись вдаль. Вокруг замерцали бесчисленные искристые озера слежавшегося снега, над обледенелыми горами тихо покачиваются густые ветви созвездий.
Улица, по которой идет Василь Букачук, так живописна, что он не может не запеть:
Свети, свети, месяц,Свети, ясная звезда,Освещай дороженькуНа тот край села.
И ему освещают дороженьку и месяц и ясная звезда.
— А на наших лесорубов ни днем, ни ночью угомону нет! — приветствует его Катерина, выходя из переулка.
— Ни днем, ни ночью! — соглашается Василь. — А ты, Катеринка, тоже себе угомону ищешь или уже от него домой бежишь?
— Сам угомонись! — с сердцем ответила девушка и оглянулась.
— Рад бы! — засмеялся парень. — Желаю тебе угомона молодого да чернобрового.
Свети, свети, месяц,Свети, ясная звезда,Освещай дороженькуНа тот край села.
Вот и край села. И уже выбегает навстречу Мариечка. Тени лунной ночи не в силах скрыть ее волнение и улыбку.
— Мариечка!
— Василь!
— Ждала?
— Нет, не ждала, — Мариечка надула губы.
— Почему?
— Не нужен ты мне такой… такой противный!
— Неужто подурнел? Мать не нахвалится мною, а ты…
— Не верю, не верю. Сам ты собой не нахвалишься… Что так долго не приходил?
— Как же, не приходил! Ты вот лучше скажи: почему не ты, а дед Савва попал ко мне в объятья?
— Опять? — смеется Мариечка.
— Опять, — вздыхает Василь.
— И опять про жизнь разговаривали?
— Про жизнь. Сам уже кирпичный завод строит, а все поет: как это его морги перейдут в колхоз? Где он теперь? Дома?
— В колхозе, не дает Сенчуку покоя. Каждый день отколупывает над Черемошем глину, разогревает ее в хате, а потом несет в правление с таким видом, точно у него клад в руках. Уже и техников убедил, что из такой глины кирпич будет звонкий, как колокол. Поздно приходит.
— Вот это хорошо, а то когда к тебе ни заглянешь, а уж дед тут как тут — въезжает в любовь со своими моргами. Что он, молодым не был, что ли?
— Когда-нибудь, Василько, и ты станешь таким.
— Я? Да никогда! И довольно про деда Савву, поговорим про наше. Так не высматривала меня?
— Да нет, немножко, немножко, одним глазком.
— Только немножко?
— Немножко и чуть побольше.
— А я тебя и во сне видел… — Он привлек девушку к себе, и они, прижавшись друг к другу, уселись на перелазе, продолжать ту вечернюю беседу, которую молодым никак не удается закончить. — Мариечка, любишь?
— Немножечко.
— Только немножечко?
— Немножечко и чуть побольше…
И всегда кто-нибудь да найдется, чтобы перебить разговор на самом интересном месте. Незаметно подошел дед Савва с мешком в руке.
— Василь, это ты?
— Я, дедушка… Добрый вечер, — и Василь так невинно опускает руки, точно и не дотрагивался до девичьего стана.
— Вот хорошо, что пришел. Пойдем в хату, про жизнь поговорим.
— Да мы и тут с Мариечкой про жизнь говорим.
— Ты с Мариечкой — про жизнь? — недоверчиво хмыкнул старик.
— А как же! — убеждает деда Василь. — Мариечка рассказывала, как она будет бороться за высокий урожай, а я о своей работе…
— Вот об этом и расскажете мне в хате, а то здесь языки отмерзнут.
— Они у нас горячими слонами греются, — проговорил Василь и безо всякого энтузиазма пошел за стариком в хату.
«Снова дедовы морги погубят нам весь вечер. Скорей бы весна!»
— Так где тебе, Мариечка, землю выделили? — уже в хате спрашивает дед Савва.
— Возле Черемоша, у озерка.
— У озерка? Ты что, девка, смеешься?
— Самую черствую землю дали. Там и поганки не растут? — возмутился и Василь.
— Да ведь кустилась же там рожь!.. А мы на всей делянке по колено навалим гумуса из озерка.
— Этот сухарь хоть маслом намажь — не поможет.
— Еще как поможет!
— Тебя надувают, как маленькую, а ты не видишь, да еще и мне не веришь.
Мариечка ласково посмотрела на парня.
— Верю, да не во всем.
— Так, выходит, нет мне в этом доме доверия? Ну, так будьте здоровы, — и Василь хватается за шапку.
Но тут обеспокоенно отзывается дед Савва:
— Василько, а когда же про жизнь поговорим?
— Разве что про жизнь! — и Василь швыряет шапку на лавку.
— И сколько ты взялась вырастить центнеров?
— Восемьдесят! — смущенно говорит девушка.
— Что?! — вырывается испуганный крик одновременно и у старика и у молодого.
— Восемьдесят центнеров, — повторила Мариечка еще более смущенно.
— Ты что, девка, разум в этом озерке утопила или тебя дурь одолевает? — возмутился дед.
— Это, может, вас она одолевает, — обиделась Мариечка.
— Как ты говоришь с дедом, дерзкая девчонка! Хочешь, чтоб я тебя воловодом поучил? Я ведь не поленюсь сходить за ним в сени.
— Мариечка, опомнись! — едва не застонал Василь. — Где это видано, где слыхано, чтоб гуцульская земля уродила восемьдесят? Да еще если б земля, а то такая заваль, что и семян не вернет.
— А агроном говорит другое.
— Ему за это деньги платят, — с сердцем отрубил Василь. — На крайний случай возьми хоть поменьше задание, чтоб меньше было сраму. А уродится больше — пускай себе, на здоровье.
— Не будь, Василько, таким осторожным консерватором, — улыбнулась девушка, а парень рассердился:
— Это я осторожный консерватор? Теперь я хорошо вижу, как ты меня любишь. «Немножечко, немножечко»! — передразнил он Мариечку. — И немножечко-то не было.
— Василь, как тебе не стыдно!
— Ты скажи, как тебе не стыдно! Я тебе добра желаю. Подумать только! На такой земле — восемьдесят! Люди по двадцать лет трудятся на черноземе…
— Ты что ж, хочешь, чтоб я двадцать лет, до седых волос, ждала высокого урожая? И слушать не хочу такие пустые слова!
— Не хочешь слушать мои — слушай чужие! — И он сердито вышел из хаты.
Девушка бросилась за ним.
— Василько!
— А на что я тебе, раз у меня пустые слова?
— Так это ж только про землю у озерка, а другие все золотые.
— Золотые? — Василь остановился посреди двора.
— Еще дороже.
— Так смотри, и не поминай мне об этом озерке проклятом. Ох, нелегкая подходит весна! — И он стремительно подошел к девушке.
* * *
На Гуцульщине весна не в одночасье отбирает ключи у зимы. Еще Черногора просевает последнюю муку, а леса уже окутываются лиловым маревом и тени деревьев на снегу синеют, как подкрашенные. На южных горных склонах колышутся тончайшие кружева, сотканы они на солнечных пяльцах из мягкого золотистого снега, скреплены легким морозцем, а окрашивают их вечерние да утренние зори. В эту пору в верховьях Черемоша гремят выстрелы ледолома, а в низовьях шумит хмельная вода. Над буграми кудрявыми кустами поднимаются испарения, то приближая, то удаляя от глаз неясную линию горизонта.
На занесенном снегом гребне горы стоит, приложив руку к глазам, дед Степан. Вслушиваясь в робкое пение жаворонка, старик тихо мурлычет старинную песню.
