К Сенчуку подобрался, ведя в поводу свою клячонку, опечаленный Рымарь.
— Микола, сдаю тебе свою первую в жизни лошадку. Даже ни разу не запряг ее для себя — жеребая она. Да и не во что было запрягать — на телегу деньгами не разжился, — обращается к Сенчуку, и на глазах у него блестят слезы. — Ты побереги ее, Микола, и не пои холодной водой, горло у нее нежное, как у артистки.
— Ой, нежное, деликатное! — со слезами в голосе добавила Василина.
Юстин махнул рукой и поспешил замешаться в толпу.
— Отец, а кнут? — остановил его оклик сына — молодого конюха.
— Кнут не отдам, сынок! Ей-богу, не отдам! — обернувшись, бросил Рымарь.
— Да на что же он вам? — удивился сын.
— Повешу на гвоздик, — пусть люди знают, что и у Юстина Рымаря была за долгий век своя лошаденка… Микола, а может, ты поставишь меня приглядывать за моей гнедой? — вдруг с надеждой обратился Рымарь к Сенчуку. — Волосинка у ней из шерсти не выпадет.
— Дядько Юстин, — озабоченно отвечает председатель, — вы все о своем да о своем. Когда уж я от вас о государственном услышу?
— О государственном? И о государственном услышишь. Не обо всем сразу, надо порядок знать, — пятясь от Сенчука, бормочет Рымарь.
— А я о чем говорю? Порядка и жду! — смеется Сенчук.
По-праздничному одетые гуцулы сдают свой незатейливый инвентарь, зерно, скот. Группка мужчин поудобнее расположилась на снегу и, пересмеиваясь, выпивает.
— За общие поля и сады!
— За новые труды!
— За то, чтобы не видать больше старой нужды!
— Тетка Василина, не лейте слезы дождем, а то у нас от сырости водка скиснет. Налить чарочку?
— Налейте. Выпью за здоровье своей лошадушки, Юстин уже сдал ее колхозу.
— Чтоб повыше взбрыкивала!
— За ваше здоровье и за здоровье скотинки моей!
Смех, укоры, слова надежды — все смешалось в единый неповторимый шум…
— А он и говорит, что я все только о своем да о своем, а о государственном ни гу-гу, — рассказывает Юстин Рымарь Юрию Заринчуку.
— А вы потолкуйте о государственном, — умные глаза Юрия Заринчука смеются.
— Отчего ж не потолковать, было бы умение! Юра, может, пособишь? Ты ведь уже и с трибуны речь держал, а там о своем не скажешь.
— Уход за конским поголовьем — тоже государственное дело. Понимаете? — объясняет Заринчук.
— Понимаю! — Рымарь кивает головой и скрывается в толпе, раздумывая, как бы половчее потолковать с председателем.
* * *
К Миколе Сенчуку, зоотехнику и заведующему фермой, осторожно пробирается Марьян Букачук. Под его просторным тулупом что-то шевелится, барахтается, а лицо вековечного пастуха озарено добродушной улыбкой.
— Марьян, уж не мотор ли заведен в твоем тулупе?
— Целых два, — кивает головою Букачук и обращается к Миколе: — Не было у меня за весь век ни конька, ни бычка, а с пустыми руками не хочу идти в колхоз. Примите от меня хоть эту вот скотинку, — он раскрыл полы тулупа, и на людей посмотрели две любопытные мордочки ягнят. — Это у меня самые лучшие, породистые.
— Так мы же овец не обобществляем.
— Знаю, Микола, да у меня на овец легкая рука. А сейчас — полегчать ей во сто крат, чтобы у нас хорошее не переводилось!
— Ну, что мне с вами делать?
— Принимай, Микола, — гневается Букачук, — а то Михайлу Гнатовичу пожалуюсь. Подумай, тут дело не в овцах, а в гордости человеческой.
— Непременно принимайте, Микола Панасович. Нам надо делать то, что хотят люди. В этом суть новой, колхозной жизни, — громко говорит Галибей, и несколько гуцулов кивками подтверждают его слова.
— Вот это государственный разговор, — Юстин Рымарь даже подымает руку при этих словах, затем озирается по сторонам и несмело подходит к Сенчуку. — Микола, у меня к тебе… государственный разговор.
— Давно бы так! — весело откликается Сенчук. — Говорите.
— Уход за конским поголовьем — государственное дело? — гордо спрашивает Рымарь.
— Государственное!
— И я так думаю! — говорит Рымарь и вдруг, понизив голос, добавляет: — Так что назначь меня, Микола, ухаживать за моей лошаденкой.
Сенчук опешил, а Рымарь сразу догадался, что его государственный разговор в чем-то хромает, и поспешил выправиться, пока еще председатель не ответил.
— Только это не все, Микола. Мне бы хотелось не за одной лошадкой приглядывать, а, скажем, за десятком. Одна лошадка — это ведь еще не поголовье, а у нас же о поголовье речь.
— Так вы желаете стать конюхом? — пытается Сенчук уловить внезапную перемену направления мысли Рымаря.
— А как же! И увидишь, Микола, какое у нас будет поголовье! Тебе ведь невдомек — у меня душа весь век по скотине тосковала, да так и ссохлась без нее, как ремни на постолах.
— С сегодняшнего дня, Юстин Андриевич, назначаю вас конюхом. Желаю вам больших успехов. Чтоб в газетах гремело ваше имя.
— Ну, имя загремит или нет — это неизвестно, а уж кони загремят! Ого-го-го! — и Рымарь взмахнул кнутом. — Спасибо, Микола, за государственный разговор! Уважил старика. Такое сказал, словно на четверню коней посадил меня!
* * *
— Значит, понравился старику государственный разговор? — смеясь, спрашивает Чернега, шагая с Миколой Сенчуком в конюшню.
— Понравился. А молодые конюхи и сын Рымаря прямо пищат — не дает им старик ни в чем спуску. Пищат, а слушаются, — так уж у гуцулов заведено, пускай дед говорит даже и не совсем то, что надо, все равно послушают.
— Микола Панасович, а не лучше ли, чтоб деды говорили совсем то, что надо?
— Так, может, созвать общее собрание дедов?
— Ну вот, сразу — собрание, да еще и общее! Лучше так, запросто, поговорить. Кое-что они нам подскажут, а кое-что и мы им.
— Выходит, созвать совещание дедов?
— Да не совещание созвать, а дедов, — поправляет Чернега. — Микола Панасович, сколько мы вас предупреждали насчет разных заскоков, а ты таких глупостей натворил!.. Удивляюсь и не могу тебе простить…
— Что ж я наделал? — растерялся Сенчук.
— Зачем ты обобществил ягнят Букачука и ульи Заринчука?
— Я не хотел записывать.
— Однако записал?
— Записал, но как подарок, потому что Марьян сказал, что к вам пойдет жаловаться, если я человеческую гордость не ценю. И с Юрой до ссоры дошло. И верно он говорил, что не было у него за всю жизнь крупного скота, вот и дает на новую жизнь ульи. Как примету на счастье.
— А теперь на твое несчастье посыпались про тебя анонимки и в райком, и в редакцию, и в прокуратуру.
Сенчук вспыхнул:
— Это нечестный человек писал!
— И мы так думаем. Честный человек писал бы в одно место и, верно, не постыдился бы поставить свою фамилию… Хорошо, я поговорю сегодня и с Марьяном и с Юрой. А ты больше таких вещей не делай, а то, сам видишь, за нами следят не одни только друзья. Гляди, придется еще побеседовать и с прокурором.
— Моя совесть, Михайло Гнатович, чиста, — Сенчук посмотрел прямо в глаза секретарю райкома, — я людям добра желаю и об этом буду с кем хотите весь век говорить, а еще больше — делать.
— Заговорила гуцульская кровь, — любуясь Сенчуком. Чернега улыбнулся.
А Микола тотчас смутился.
— Я, Михайло Гнатович, пойду к старикам, а то пока им растолкуешь, что к чему, вечер настанет.
Старики стали собираться в сумерки, а беседа с ними оживилась только поздним вечером.
Но вот разговор с дедами в самом разгаре, и глаза у Михайла Гнатовича весело поблескивают, следя за выражением каждого лица. Хорошо, что старики уже отложили в сторону дипломатию и заговорили, не скрывая ни надежд, ни опасений, ни сомнений.
— А верно говорит товарищ секретарь. Надо, чтобы не работа ждала людей, а люди встречали бы ее, как невесту. Только тогда выйдет толк, — начинает свое первое в жизни выступление Юстин Рымарь. — Я в конюшне заведу порядок по инструкции: чтобы и уход был, и прирост, и приплод справный.
— Много хорошего сказал товарищ секретарь, только к нам такое житье не заглянет, — с безнадежным видом, выпячивая сухие губы, говорит Савва Сайнюк, — бедная у нас земля, и сами мы бедняки.
— Маленький человек не о золотых горах, о куске хлеба заботится.
— А кто вам сказал, дядя Савва, что вы маленький человек?
— Да разве, Михайло Гнатович, не маленький? Бедный, старый… Хоть вы-то не смейтесь надо мной.
— Я не смеюсь, я сержусь на вас.
— На меня? Побойтесь бога, Михайло Гнатович, за что ж вам на старика сердиться?
— За то, что вы себя маленьким да стареньким выставляете. Лауреат Сталинской премии Марко Озерный тоже стар. А вот взял да и перегнал по урожайности кукурузы всю Америку. Бабка Олена Хобта тоже немало прожила на этом свете, а Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета.
— Да за что ж старухе такой почет?
— За честный труд на колхозной земле.
