— Смотри, — папа разглядывает меню, — рутбир с мороженым! Я его обожал в твоем возрасте. — Он улыбается официантке: — Пожалуйста, чай со сливками и рутбир с мороженым.
Она кивает и уходит на кухню.
— А разве рутбир — не лимонад? Да еще и мороженое. Там же сахар! — Я в шоке.
— Я никому не скажу, — подмигивает он.
Когда приносят рутбир, я еще не успеваю с этим смириться, но принимаюсь с благоговением изучать его: почти черный лимонад с пузырьками, шарик мороженого, плавающий сверху, завитки взбитых сливок и неестественно красная вишенка. Я даже не знаю, с чего начать.
— Попробуй взять ложкой всего понемногу, — подсказывает он.
Лимонад пенится, стекает по запотевшему стакану. Наконец я справляюсь и засовываю в рот полную ложку.
В получившемся вкусе я чувствую так много всего: лето, сладость, какие-то химические вещества, музыку пятидесятых; все искусственное и вкусное, а еще возможность делать что угодно, даже то, что тебе нельзя. И я понимаю: такова на вкус сама Америка.
Первая встреча с сахаром — не единственное мое столкновение с реальным миром. В синагоге я сумела подружиться с девушкой по имени Сандра и теперь порой вижу жизнь нормальных подростков. Она приглашает меня на школьную дискотеку, которая похожа на большинство мероприятий моей юности: жуткая и невероятно захватывающая. Вцепившись в сумочку из соломки с застежкой-ракушкой, я иду вслед за Сандрой, которая легко пробирается сквозь толпу к бару. Рутбира тут нет, так что я заказываю «спрайт», который выглядит немного натуральнее.
После того дня у океана я уже попробовала шоколадный торт, соленые ириски, яблоки в карамели, суп с моллюсками и свое новое любимое блюдо: гамбургеры с двойной порцией горчицы. Мне до сих пор странно, что все это теперь разрешено без всяких ограничений.
Парни в джинсах толкаются и ссорятся из-за последней банки колы. Кажется, они здесь уже довольно давно, но мы только недавно их заметили. Хотя я с Сандрой дружу всего несколько месяцев, мы пришли к соглашению, что парни в целом — странные и выводящие из себя создания, совсем не нашего уровня. Разумеется, самые красивые не считаются.
Я стараюсь забыть о том, что произошло между мной и Фрэнком, когда мне было девять, но чем старше я становлюсь, тем сложнее это игнорировать. Может быть, другие парни чувствуют, что со мной что-то не так? Что я грязная и использованная? Если мне нравится мальчик, я сразу начинаю думать, что прикосновения Фрэнка оставили на мне клеймо. Отвернувшись от Сандры, как будто она тоже может это заметить, я смотрю на толпу.
Так вот она какая — жизнь: полутемное помещение, люди двигаются под громкую музыку, на столе миска с крекерами, которая скоро опустеет. Я же умная, почему это не помогает мне чувствовать себя более естественно? Если бы произошла катастрофа, я бы оказалась в своей стихии и справилась с ситуацией, пока все паниковали бы. Но сейчас они счастливы, беззаботны и веселы.
Кажется, это все объясняет: я умею выживать, а они — жить.
Через пару недель после моей первой вечеринки я получаю напоминание о том, как я далека от нормальности.
Наступило воскресенье. На улице идет дождь. Мама с Кьярой куда-то ушли, и папа зовет меня к себе в кабинет. Он открывает шкаф, поднимает дно и демонстрирует неброский черный рюкзак. Только мне можно знать, что там лежит около десяти тысяч долларов банкнотами, пять тысяч долларов золотыми крюгеррандами и все наши паспорта и свидетельства о рождении — кроме документов Фрэнка. Они, наверное, спрятаны в другом месте, чтобы я не могла их найти. Еще в рюкзаке лежат бутылка с водой, фонарик и одноразовый мобильник. Теперь, если нам придется бежать, за все отвечаю я. А мне лишь тринадцать.
Если все рухнет, я должна схватить рюкзак и бежать в лес, который я так хорошо знаю. Необходимо избегать копов и машин без опознавательных знаков. Убежав как можно дальше, нужно взять такси, доехать до центра и избавиться от возможного «хвоста». Дальше вступает в силу тот же самый протокол, который действовал во всех городах на моей памяти. У нас заранее назначено место встречи в шумном районе. В Вашингтоне это угол рядом с Дюпон-Серкл. В полдень и в шесть вечера, каждый день.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Если мы не найдем друг друга, то должны оставить объявление в «Интернешнл Джеральд Трибьют»: «Утеряно платиновое кольцо с гравировкой» и дать новый адрес.
— Я знаю, что могу доверять тебе. — Он целует меня в лоб. Его борода щекочет меня.
— Всегда, — соглашаюсь я.
Обняв напоследок Тигру, я закрываю дверь, ведущую на лужайку, и замечаю наверху Кьяру, которая говорит по мобильнику. Расхаживая по коридору, она наверняка льстит какой-нибудь даме из еврейской женской организации, где стремительно набирает популярность. Не такая уж Кьяра и неудачница, как оказалось. Скоро ее начнут наперебой звать на работу, связанную с пиаром или с организацией мероприятий. Я пытаюсь радоваться за нее, но не могу. Что, если я окажусь хуже? У нас в семье не так много одобрения и любви. А что я сделала за последнее время?
— Я прекрасно понимаю, откуда вы едете, — голос Кьяры слышен даже снизу. — Это непростая ситуация, но вы так хорошо справляетесь…
Я закатываю глаза. Голод гонит меня в кухню, но я продолжаю слушать.
— Мм… наверное, мне стоило позвонить на прошлой неделе и рассказать, каким он бывает жестоким. Ради безопасности вашей дочери.
На полпути к кухне я замираю, не веря своим ушам: она рассказывает о нашем брате, о том, как он колотит стены кулаками и силой отнимает у мамы деньги.
Мы никогда не говорим о таких вещах. Ни с кем, тем более с незнакомцами. Что происходит?
А потом я вдруг понимаю (может, это интуиция или опыт): Кьяра общается с матерью девушки Фрэнка, пытается лишить его крыши над головой — последнего пристанища в Нью-Йорке.
Я резко сворачиваю налево, прохожу мимо окон, откуда открывается великолепный вид на лес, и выхожу в гостиную, где папа пьет чай и читает Бальзака. Чем дальше я захожу, тем медленнее двигаюсь. В конце концов я почти передумываю.
Вместо вопроса я констатирую факт. Этому я научилась от него же.
— Кьяра говорит по телефону с мамой девушки Фрэнка.
— Кто тебе это сказал? — Он спокойно разглядывает меня.
— Никто. — Я нервно отвожу волосы с лица. — Я сама догадалась.
— Как?
— Не знаю. Исключение неизвестного?
Он смеется, искренне и с удовольствием.
— Поэтому я и не делаю с тобой уроки. Узнала одну математическую концепцию — и прикладываешь ее к жизни.
Я начинаю терять нить разговора:
— Почему Кьяра так поступает?
Мне кажется, я наконец поняла о сестре одну вещь: в жизни, в которой мы никогда не имели права голоса, ей нужно контролировать хоть что-то. А ближе всего к ней мы. Мы — единственные люди рядом. И она ничего не может с собой поделать. Как в тот день, десять лет назад, когда мы играли в карты в Сринагаре: пустой бассейн, солдаты и наша троица. Стоило мне на мгновение отвлечься, как она тут же украла мои карты. Может, Кьяра даже любит меня, но все равно она сделала это, чтобы я проиграла.
Папа встает, и я сглатываю, пытаясь сдержать эмоции. Чувства его раздражают, они мешают логике.
— Бхаджан, соберись, пожалуйста. До этого момента ты была полностью защищена, и у тебя имелось множество иллюзий.
Я пытаюсь возразить, но передумываю.
— Это не имеет отношения к реальности. — Он берет меня за подбородок твердыми пальцами.
Я ненавижу этот жест, он как будто ставит меня на место.
— Жизнь — это не торговые центры и не рутбир с мороженым. Она опасна. Один неверный шаг — и ты теряешь свой шанс. Ты позоришь себя, выбираешь не того мужчину, теряешь над собой контроль — и все заканчивается. Второй шанс придумали неудачники. Понимаешь?
Я и раньше это слышала и знаю, что должна очень тщательно все планировать, но на этот раз мне хочется кричать. Это он водит меня в торговые центры и предлагает купить три платья вместо одного! Это он учит меня тому, что не бывает границ! А я просто выворачиваюсь из его рук.
