Я направляюсь к танцполу, втайне надеясь сбежать. Но, оказавшись ближе к сцене, чуть не натыкаюсь на Кьяру. Она здесь с тремя коллегами: двумя женщинами и невысоким напряженным мужчиной. Он стоит очень близко к ней. Его зовут Найалл, и что-то в нем мне не нравится: то ли рыскающий взгляд, то ли явно собственническое отношение к Кьяре.
— Значит, ты ее младшая сестра. — Найалл изучает меня. — Но вы совершенно не похожи.
Кьяра на мгновение опускает глаза и еле заметно вздрагивает. Я улыбаюсь им обоим:
— Да, мы очень разные.
— Это часто случается с сестрами, даже без такой огромной разницы в возрасте, — вмешивается одна из женщин, но я вижу, что мои слова достигли цели.
Ссутулившись, Кьяра перебирает ткань плохо сидящего черного платья. На мгновение мне становится стыдно, а потом я вспоминаю, что она все это заслужила.
У меня появилась новая способность: причинять боль и получать от этого удовольствие. Никто об этом не догадывается, но я всегда зла и готова ударить в самое слабое место того, кто мне угрожает. Так я чувствую себя в безопасности: не ребенком, играющим во взрослую игру, а холодным, лишенным иллюзий взрослым, маскирующимся под подростка. Идеальное прикрытие.
Когда я нахожу папу, он все еще говорит с блондинкой и уже придвинулся к ней слишком близко. Его борода почти касается ее лица. Она то ли получает удовольствие, то ли раздумывает, не слишком ли это, и поэтому то наклоняется к нему и хихикает, то отодвигается. Вокруг толпятся люди, но я вижу только их силуэты. Я неуклюже приближаюсь, чувствуя себя лишней.
— Кристал! — Папа касается моей щеки.
Женщина, которая раньше была такой дружелюбной, отходит в сторону и очень внимательно смотрит на свой мартини. Кажется, хотя бы папа рад меня видеть. Может, я что-то не так поняла, но на руке, которая берет мой пустой стакан, нет обручального кольца.
Мне всегда ужасно нравились одинаковые кольца родителей: чистое золото, украшенное крошечными самородками, плюс романтическая история. Папа тогда только начинал заниматься золотом и устроил маме приключение: повез ее на разведку, к дикому горному ручью. Когда она отвернулась, он бросил в ручей несколько сверкающих самородков, чтобы она их нашла. Мама быстро догадалась, в чем дело, глядя на сверкающее в сите золото, и попыталась столкнуть папу в воду. Эти самородки стали их обручальными кольцами.
Папа уходит за напитками, а мне предстоит поддерживать беседу. Но я чувствую, как на меня наваливается дикая усталость. Мне надо побыть одной, подышать. В ярко освещенном прохладном лобби я нахожу уголок с пустыми диванами и плюхаюсь в подушки, отчего шелк на коленях натягивается. Это и есть жизнь? Рожаешь троих детей от мужчины, никогда ему не возражаешь — даже сейчас мама отказывается обсуждать его со мной, — а он клеит какую-то дуру, которой очень далеко до твоего врожденного благородства. Мужчины — идиоты. Нет, люди — идиоты. Эгоистичные хвастуны, разряженные в шелка и бриллианты. Делают то, что им якобы нравится. Ничто их не остановит. Почему я должна на это смотреть? Почему я должна хранить их секреты?
Затылок тяжелеет, я закрываю глаза, чтобы не видеть мелькающие перед мысленным взором картины, которые словно стараются разрушить мою защиту. Это просто женщина, просто гостья на приеме, просто… И тут приходит воспоминание, резкое и четкое. Это произошло почти год назад, когда мое оцепенение еще не прошло.
Мы с папой выходим из уютного ресторанчика, спрятавшегося в живописном городке в долине Оккоквен. Я не покидала дом, наверное, месяц — заботилась о маме. Даже сейчас, когда папа, кажется, вознаграждает меня за эту работу совместным ужином, как раньше, я беспокоюсь о ней. Она осталась наедине с Кьярой. Почему мир продолжает существовать, как обычно? Фонари горят над улицами, как звезды; холодный ветер пробирается под теплое пальто, и волоски на руках встают дыбом. Я застываю в темноте посреди моста и смотрю, как внизу ревет река. И тут я понимаю, что папы больше нет рядом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Где он…
Я не позволяю себе резко обернуться: в последнее время я все делаю осторожно, наблюдая краем глаза.
Он оглядывается на меня через плечо. Под ним бурлит черная вода.
— Детка! — Папа стоит надо мной, лицо у него встревоженное.
Я чуть не вздрагиваю, но беру себя в руки. Если даже мама уже может вести себя нормально, значит, мы все можем. Он садится рядом, так что подушки на моей стороне слегка приподнимаются. Я готова сказать, что все хорошо. Он не обязан мне ничего объяснять про женщину. Мы все перестали быть собой.
— Бхаджан, ты в порядке?
Я вдруг понимаю, что держусь обеими руками за живот.
— Мне нехорошо.
Он быстро поднимается:
— Поехали домой, милая.
— А тебе не надо попрощаться?
— Нет, они этого не заслуживают.
Когда вечером мама входит в мою комнату, я сижу на кровати. Помада давно стерлась, платье шелковой лужей лежит на полу. Она обнимает меня, лицо ее в тени. Странно, что единственный человек, рядом с которым я могу плакать, постоянно разрушает меня своими эмоциями. Я не могу сопротивляться чувствам. Они жуткие и непонятные, они засасывают, как трясина. Я пытаюсь от них избавиться.
Но сейчас, когда никто не видит, плакать так приятно. Спрятав лицо у нее на груди, я даю волю слезам. На минуту я могу стать несчастным ребенком. Она лежит рядом и говорит мне, что все будет хорошо.
Глава 27
Вирджиния, 15 лет
Я заметила, что люди часто жалуются на однообразие жизни. На то, что каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий. Они вообще понимают, насколько им повезло? Наверное, в этом проблема приятной рутины — ее начинаешь принимать как должное.
Каждое воскресенье мы с папой садимся в его «корвет» и едем в наш любимый дайнер «Сильвер». Когда я иду по парковке и вдыхаю сладкий запах панкейков, предвкушая свой обычный завтрак, у него звонит телефон. Это мама. Она говорит так громко, что я могу различить слова, хотя папа ускоряет шаг. Кьяра пропала, ушла с чемоданом, оставив каждому из нас по записке. Лицо папы становится каменным. Он в шоке, учитывая, сколько лет Кьяра покорно говорила «да, папочка». Положив трубку, он поворачивается ко мне:
— Ты представляешь, куда она могла деться?
Я пытаюсь сообразить:
— Наверное, тот парень, Найалл… — Я вспоминаю его бегающие глазки. — Тоже стажер, он терся около нее на приеме.
Это двойной удар для папы. Кьяра не просто сбежала — она забрала с собой контакты в политической среде, которые собирала для него. И потенциальных инвесторов для его следующей великой идеи.
— Господи, тот мужик… Это ж надо так оголодать.
Я пожимаю плечами, и он внимательно смотрит на меня.
— Ты как-то спокойно это приняла.
Я снова пожимаю плечами, словно говоря: «А что тут сделаешь?» Мне не привыкать двигаться вперед, когда люди уходят.
Я могу представить, что сказано в записке для меня, если мне ее, конечно, отдадут. Что-нибудь милое насчет того, что она будет скучать и надеется, что мы еще увидимся. Может быть, там будет адрес электронной почты. Мне надоели слова, которые ничего не значат, слова, которые люди говорят, чтобы почувствовать себя лучше. Я сижу на тротуаре, обхватив руками живот. День сегодня неожиданно теплый и приятный. Но половины моей семьи больше нет.
Мы заходим внутрь, занимаем любимый столик и делаем обычный заказ: французские гренки — для меня, стейк по-каджунски — для него. Я молча смотрю в окно, пока не приносят завтрак. Папа не обращает внимания на мясо.
— Мы не сможем вернуться в дом.
Я вожу кусочек тоста по золотистой луже сиропа, создавая маленькую волну.
— И долго?
— Никогда, детка.
— Почему? — Я роняю вилку.
На нас оглядываются.
— Не так громко, детка. В одной из записок твоя сестра заявила, — я замечаю, что она уже стала только «моей сестрой» и не имеет никакого отношения к нему, — что собирается найти бабку с дедом.
