Я убегаю. Непослушными руками с трудом закрываю дверь спальни, а потом падаю на пол.
— Бхаджан… просыпайся.
Я всплываю на поверхность. Руки и ноги как будто чугунные. Папа встревоженно смотрит на меня:
— Уже два часа дня.
Сев в кровати, я вижу себя в зеркале. Кто-то одел меня в пижаму и расчесал волосы… Кажется, это была я сама. Воспоминание больше похоже на сон — я отчаянно отмывалась перед рассветом, пока вся кожа не покраснела.
— Кьяра уже позвонила и отменила твою тренировку. Ты так крепко спала…
— Где мама?
— Отдыхает. Сделаю тебе завтрак, — говорит он, стоя в дверях.
Я заглядываю в мамину комнату. Мама лежит, накрытая одеялом. Ее грудь вздымается и опадает, и это очень красиво. Собрав одежду, я иду вниз, кидаю всё в стирку, добавляю побольше порошка и сажусь за кухонную стойку. Сцепляю руки и смотрю, как папа насыпает в мою миску хлопья из десяти злаков.
На соревнованиях по гимнастике, в феврале, когда мне было тринадцать, я видела Фрэнка в последний раз.
Этот мир не для меня.
Я стою посреди спортивного зала, измученная и обессилевшая, и чувствую оцепенение. Глядя в пустое пространство перед собой, готовясь побежать и взлететь, я вдруг понимаю, что не могу этого сделать. Просто не могу. Решения, которые меняют жизнь, приходят неизвестно откуда, их принимают с помощью инстинктов без участия логики. Я не рождена для этого. Не знаю, для чего я рождена, — но на одно мгновение мне становится все равно, и это мгновение берет верх.
Я не бегу, а иду. Удивленный голос тренера звучит где-то сзади. С каждым шагом мне становится все легче. Олимпиада, не Олимпиада… Это все так далеко. Кьяра отрывается от книги, в ее глазах удивление. Я ее ненавижу.
— Позвони папе. Пусть заберет нас.
— Опять травма? — Она встревоженно изучает мое тренированное тело.
— Нет. — Я иду к шкафчику. — Просто бросаю спорт.
Когда мы приходим домой, мама плачет. Я слышу это снизу, хотя она заперта в своей спальне наверху. Этот звук терзает мои нервы. Почему никто не может держать себя в руках? Мне как будто приходится жить среди неблагополучных детей. Я одна могу не принимать все это близко к сердцу, как положено? Усевшись за пустой обеденный стол, я прижимаюсь лицом к прохладному дереву и надолго закрываю глаза. Прекрати плакать, пожалуйста, прекрати!
Когда я наконец поднимаюсь наверх, вижу, как Кьяра толчет таблетки на белой тарелке. Я замираю у двери, которую мама открывает. Выглядит она ужасно: глаза заплыли, как у боксера, вся исцарапанная, и на фарфорово-белой коже будто лежат алые ленточки. Кьяра виновато замирает, ложка в ее руке звенит о тарелку, мы обе смотрим на маму.
— Я сказала, что не буду! — Мама кричит, как загнанное в угол животное.
Только сейчас я замечаю ее любимую чашку, от которой идет пар. Она стоит рядом с тарелкой. Кьяра не двигается. Мама смотрит на нее, будто не узнавая собственную дочь, а потом медленно, как старуха, идет к кровати.
После этого я пересекаю коридор и выплескиваю горячий чай на растолченные таблетки.
— Бхаджан! — вопит Кьяра, на которую попал кипяток.
Мое отвращение настолько сильно, что приносит мне удовольствие. Ну и каково это — предать свою семью? Кровь стучит в ушах, я хватаю бутылочку с таблетками и подношу к глазам.
— Бхаджан, это просто успокоительное, чтобы она поспала. Я пытаюсь помочь!
— Не смей давать маме наркотики! — Я отпихиваю Кьяру, забираю таблетки, а потом выкидываю их в унитаз и с наслаждением смываю.
Затем тщательно чищу зубы и причесываюсь.
Положив голову на подушку, я словно бы уплываю куда-то вдаль на убаюкивающих волнах…
Просыпаюсь я, переполненная энергией. Луна висит в небе серебристой льдинкой. Оцепенение ушло, я чувствую себя сильной и крепкой. Вскакиваю на ноги. Это как в экстремальной ситуации, когда происходит прилив адреналина, только сильнее. Я вся горю. Я могла бы поднять дом. Каждый нерв, каждая жилка кричит: «В бой! В бой! В бой!» Мне нужно вырваться из своей комнаты и все исправить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я сжимаю кулаки. Что-то жаркое и уродливое во мне растет и крепнет. Они прямо здесь — люди, которые уничтожили мою семью. Совсем рядом. Я открываю дверь и иду к лестнице, но вдруг останавливаюсь. Что я сделаю? Что скажу? Что случится с моей и без того сломленной матерью? Если о нашей семье узнают… маму отправят обратно к родителям, которые пытались навредить нам столько, сколько я себя помню. Меня будут насиловать в приюте. Я хочу плыть, нападать, бежать. Они — моя семья, все, что у меня есть.
Отчаяние затапливает меня, ноги подводят. Я сползаю по стене — там, где когда-то была дыра от кулака, — и смотрю на дверь в комнату своей мерзкой сестры. В паре шагов от нее — дверь в комнату мамы, которую я должна защищать. Внизу — отец, которого я обожаю и боюсь, а снаружи мир, который я не знаю и не понимаю. Я не представляю, чем занимаются нормальные люди и что они сделают со мной. Все, что я могу, — поражать их или обманывать.
Голова становится такой тяжелой, что падает назад и ударяется о стену. Я не могу двигаться и вся дрожу, ковер царапает голые бедра. Мне некуда идти, некуда бежать, не с кем сражаться. Я могу только выживать. Мне хочется сбежать и хочется, чтобы они меня обняли.
«Помоги! — молюсь я, глядя в белый потолок. — Помоги!»
Разумеется, ничего не происходит, да я и не ждала этого. В холодном коридоре, сидя на полу, я понимаю, что молилась в последний раз.
Глава 26
Вирджиния, 14 лет
Год спустя
Двенадцать месяцев назад я завязала со школой. Забавно: иногда ты делаешь что-то в последний раз, видишь кого-то в последний раз и ничего не знаешь об этом. Как и любовь в моей семье, мое образование поначалу было эпизодическим, а потом оно и вовсе исчезло. Я застряла где-то между алгеброй и высшей математикой. Но так или иначе, у меня есть дела поважнее.
Я никогда не хотела стать психологом или консультантом, но в последний год вынуждена заботиться о матери. Никто не пытается меня остановить, кроме разве что ее самой — она просит меня ложиться спать, когда я обнимаю ее, пока она плачет, а папа смотрит поверх наших голов без всякого сочувствия. Мы никогда не говорим ни о чем, он просто утверждает, что она сошла с ума. Может, так оно и есть, может, они все сошли с ума и убедили себя в том, что я слишком юна, чтобы понять, что произошло. Конечно, мне приходится им подыгрывать, потому что я усвоила урок. Если начнешь кричать, плакать и выражать свои чувства, тебя назовут сумасшедшей. Я выше всего этого. Сколько бы мама ни просила оставить ее одну, не лезть в это, я не слушаю. Потому что я нужна ей.
Я чувствую это каждый раз, когда подхожу к ней — иногда стремительно, иногда осторожно, готовясь к тому, что увижу. Никогда не знаешь, как будут обстоять дела, и я жду худшего. Она дико кричит по ночам, а он всегда холоден и спокоен и контролирует ситуацию. Ее прекрасное лицо стало неузнаваемым от бесконечных слез, руки и грудь покрыты царапинами. Почти каждую ночь она выплескивает свои эмоции на этот айсберг, уничтожая себя: «Я не могу это пережить, не могу…», «Не вини меня в собственной слабости», «Ты играешь! Ты натравил нас друг на друга…». И так, пока она, как сломанная кукла, не падает на пол, не замечая, что отражается в моих испуганных глазах.
Бесконечными ночами она кричит: «Бхаджан, уйди!» — и твердит, что это меня не касается. Но это самое нелепое, что она когда-либо говорила в жизни. Моя семья — единственное, что меня касается. Так что я решительно сажусь на нижнюю ступеньку, как будто мое присутствие может помешать худшему, цепляюсь за деревянные перила и смотрю, как умирает моя семья.
