— Я не понимаю, почему мы не можем все обсудить. Он твой сын, твоя плоть и кровь! — Я вычитала это в книге. Звучит убедительно.
— Это ничего не значит. — Отец пожимает плечами.
— Твой сын! Мой брат! — Я краснею. — Я не… я смотрю на это трезво! — Голос меня подводит. — Это неправильно…
Он шагает вперед, заслоняя от меня лампу. Я замираю, глядя на его силуэт, окруженный светом.
— Давай поговорим о правильном и неправильном. Правильно хранить верность семье и защищать ее любой ценой. Думаешь, так просто было охранять вас всех по всему миру двадцать лет?
— Но…
— Что но?
Этот вопрос — испытание. Я молчу и не двигаюсь. Он снова начинает говорить, спокойно и уверенно, так что я понимаю, что он скажет мне правду.
— Ты хочешь знать, что случится, когда нас найдут. — Внезапно я чувствую, что не так уж этого и хочу. — Тебя от нас заберут. Дальше возможны два варианта. Ты несовершеннолетняя, так что тебя отдадут в приемную семью, людям, которые занимаются этим, чтобы получать пособия. Там тебя будут насиловать. Обязательно. Или тебя отправят к твоему безумному деду, который пытается нас уничтожить уже двадцать лет. И ты сама увидишь, что тебя ждет. Ты этого хочешь?
В горле встает комок — комок чистой паники, который мешает дышать.
— Эй… — Его голос звучит уже мягче. — Не реви и посмотри на меня.
Я вытираю с лица горячие слезы.
— Нельзя получить все, Бхаджан. Если ты хочешь иметь право голоса, нельзя вести себя как истеричный ребенок. Ясно?
Я киваю, пытаясь это осознать.
— Нужно быть сильной. Это поможет. Я буду защищать тебя, но ты должна учиться.
Безопасность. Я беру себя в руки. Наша семья будет в безопасности.
— Хорошо. А теперь иди к себе.
Мне нужна поддержка, и я медлю.
— Скоро я к тебе зайду. Если ты будешь плакать, — предупреждает он, — я тебя ударю.
Неверными шагами я поднимаюсь к себе.
Кьяра все еще говорит по телефону, но я понимаю, что теперь на том конце провода брат. Лестницу покрывает ковер, так что мои шаги не слышны. Я замираю, чтобы она меня не увидела.
— …Понимаю, что в Нью-Йорке трудно. Фрэнк, я знаю, с чего все это началось, но я на твоей стороне.
Я сжимаю перила.
— Правда, я хочу помочь. Конечно, я серьезно. Я уже говорила с папой, и он согласился. Просто приезжай домой, и мы отдадим тебе документы. Конечно, мы тоже устали! Понимаю!
Я никак не могу сообразить, что она делает. Она снова меня опередила и играет в игру, о существовании которой я даже не подозревала. Зачем говорить Фрэнку, что он получит документы? Она тоже хочет, чтобы он приехал и мы все поговорили? Они правда найдут компромисс? Я потираю лоб рукой.
— Просто обещай, что не пойдешь в полицию — и получишь паспорт. Так будет лучше. Бхаджан останется в безопасности, а ты сможешь жить, как захочешь.
Я резко делаю шаг вперед. Не представляю, о чем она, но меня впутывать не надо.
Кьяра замечает меня.
— Фрэнк, мне пора, я перезвоню. — Она вешает трубку.
Мы смотрим друг на друга. Наши глаза на одном уровне.
В своей комнате, лежа на белом кружевном покрывале, я очень хочу заплакать. Расслабить затекшие плечи и дать волю слезам. Терпи, терпи! Тянутся минуты.
Дверь распахивается без предупреждения. Он никогда не стучит, хотя мама постоянно говорит, что я уже взрослая. Смотрю на него сухими глазами (я не плакала!) и не задаю вопросов.
— Хорошая девочка, — кивает он и уходит.
Глава 25
Вирджиния, 13 лет
В сгустившихся сумерках листья кажутся тенями, дрожащими на холодном ветру, пока свет наших фар не раскрашивает их в яркие цвета: желтые, алые, багряные.
— Будешь делать коллаж? — спрашиваю я и включаю обогреватель «линкольна».
Мы с мамой возвращаемся из балетного класса. Она может взять кучу листьев и превратить их в произведение искусства, засушив сначала между страниц толстой книги, а потом разложив на бумаге и добавив акварели.
Мама смотрит на трепещущие от предчувствия скорых холодов листья и кивает:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Если ты поможешь мне их собрать.
— Договорились.
— Как тебе занятия?
Это непрофессиональный балетный кружок, часть ее десятилетнего плана по социализации Бхаджан.
— Отлично, — невозмутимо отвечаю я. — С каждым разом я все лучше интегрируюсь в общество.
— Бхаджан! Дело не в коммуникационных навыках…
— Да ладно. — Я смеюсь.
— Брось! — Она машет рукой. — Это было тогда, когда ты проводила время только со взрослыми.
— Помнишь, я попросила тебя отвести меня на площадку к детям и представилась там официально, как на конференции ООН?
Мама чуть наклоняет голову, как будто видит маленькую меня в темноте за стеклом: я растрепана и очень осторожно выглядываю из-за ее спины.
Мы едем молча, фары иногда выхватывают что-то из темноты, и тут звонит телефон. По жесту, которым мама берет трубку, я понимаю, что это мой отец.
— У нас все есть для завтрака, — отвечает она.
Он нетерпеливо повышает голос.
— Ладно, хорошо, заедем. — Она протягивает телефон мне. — Нам придется вернуться в «Хоул фудс» и купить ему хлопья.
Тридцать минут спустя, купив хлопья из десяти злаков и еще целую кучу еды, которая нам не нужна, мы снова едем домой. По пути я успеваю сгрызть пакет хлебных палочек с розмарином. Чем дальше мы от города, тем пустыннее дорога. Наконец наша машина остается единственной. Я откидываюсь назад и закрываю глаза. Мне тепло, а знакомые изгибы лесной дороги убаюкивают. Из приятной дремоты меня вырывает резкий поворот к нашему дому.
Наружное освещение не горит, и все окна черны. Мы ощупью пробираемся к двери. У меня на плече висит спортивная сумка, мама тащит экомешок из супермаркета.
— Если Кьяра выключила фонари, потому что она уже дома, а на нас ей наплевать, я ей все выскажу. — Я ударяюсь ногой о ступеньку.
— Милая, просто электричество отключили.
Я скребу дверь ключом в поисках замочной скважины, наконец мы входим, и я кидаю сумку на пол. Свет внезапно включается, и я щурюсь, ничего не понимая.
Кьяра стоит в дверях кухни, держа руку на выключателе, и смотрит на меня. Что она здесь делает? Ей нельзя находиться в этой части дома.
— Бхаджан, немедленно наверх!
Я наконец просыпаюсь. Кьяра так со мной никогда не разговаривает. У нее за спиной в полутемной кухне я замечаю папу.
Лицо у Кьяры белое и напряженное. Она кидает взгляд в сторону подвала — мне дверь не видна — и выходит в холл. Папино лицо кажется каменным. Движения у обоих резкие и дерганые.
Я теряюсь. Нас обнаружили? Бежать за рюкзаком?
— Иди к себе. — Папа подходит ко мне. Он спокоен и собран.
Я смотрю ему за спину и не двигаюсь с места. Он хватает меня за руку стальными пальцами и швыряет на лестницу. Я пытаюсь удержаться на ногах, но тяжело падаю на ступеньки, и инстинкт самосохранения берет верх. Через мгновение я оказываюсь в своей комнате, захлопываю дверь, тяжело дыша. Накрываю ладонью свой бицепс, все еще чувствуя жар и силу папиной руки. Снизу я слышу приглушенные голоса и не рискую включать свет. Я не представляю, что происходит.
Крик. Животный, дикий, отчаянный. Когда я узнаю голос своей матери, у меня замирает сердце. Она кричит снова, ее гнев и боль вонзаются в меня, как ножи. Я выбегаю из комнаты. Мама сидит на деревянном полу и выглядит так, будто только что увидела ад. Рот ее раскрыт, она тяжело дышит, но больше не издает не звука. Папа присел рядом, пытаясь успокоить ее.
Я моргаю. Они внизу, там, где все залито светом. Они смотрят на меня. Кьяра переглядывается с папой и поднимается по лестнице. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки сверкают на меня из тени. На мгновение мы будто снова вернулись в Индию, снова стали детьми. Я сижу на подоконнике и любуюсь яркими тюрбанами внизу, а Кьяра дразнит Фрэнка, заставляя его забыть осторожность, потерять контроль. Когда он, замахнувшись, кидается вперед, она ловко уворачивается. Мне нельзя совершить такую же ошибку.
