Едва войдя к Косте в его только что обретенный отдельный кабинет, Турецкий сразу понял: произошло нечто экстраординарное. Меркулов был хмур и как-то неестественно бледен.
– Садись, буркнул он. – И Александр Борисович невольно начал лихорадочно перебирать в памяти все последние дела, пытаясь вычислить, где мог проколоться настолько, что вывел из себя даже Костю. Но, как выяснилось спустя минуту, прокололся вовсе не он... И чем дольше слушал Турецкий своего старшего товарища, тем тяжелее становилось у него на душе...История в пересказе Меркулова выглядела просто жуткой, убийственной во всех смыслах этого слова. Прошедшей ночью, по словам Константина Дмитриевича, в семье не просто крупного партийного деятеля, но еще и кандидата в члены ЦК КПСС (а в те годы это было то же самое, что в нынешние возглавить, допустим, администрацию Президента), словом, без пяти минут члена правительства, поскольку реально страной управляла партия коммунистов, произошло убийство... Да не кого-нибудь, а ребенка, что самое ужасное – приемного...
На этом месте Меркулов закашлялся, замолчал и потянулся к графину с водой.
– Погоди, Костя... – Турецкий и сам никак не мог сглотнуть ком, застрявший в горле. – Если я угадаю, можешь не продолжать... Тебе приказано счесть и оформить случившееся как несчастный случай... Верно?..
Его друг молча кивнул и в три глотка осушил стакан с водой.
В маленьком кабинете повисло молчание. Оба они прекрасно понимали друг друга – так хорошо, словно думали в этот момент вслух. На кону с одной стороны репутация обоих, их совесть и честь – все то, чем оба дорожили, из чего исходили в своей работе. С другой – сама эта работа, которой в случае неисполнения недвусмысленного приказа Генерального прокурора СССР лишится прежде всего Меркулов. Скорее всего – оба, поскольку соответственно тогдашней должности Константин Дмитриевич имел уже право отправить на этот выезд любого из своих коллег... Например, некоего Кирсанова Витю, который все это оформил бы, не моргнув глазом, поскольку личных принципов у Витька было максимум полтора, да и те не считались обязательными к исполнению... Однако вызвал к себе Меркулов именно его, Сашу, – не просто коллегу – друга, пусть и младшего.
И в этом была особая, возможно, только им двоим и понятная честность: Константин Дмитриевич не мог позволить себе скрыть от Турецкого этой ситуации, характеризующей темную сторону их общей работы – ту самую вторую сторону «медали»... Даже в случае, если рискнет карьерой, вообще любимым делом и откажется выполнять приказ... Нет, он не собирался делить ответственность на двоих, дабы в случае выполнения приказа облегчить груз. Он именно что хотел остаться для молодого «важняка», которого любил, опекал, вообще натаскивал, открытым во всех отношениях... И это Саша понимал тоже. А Меркулов понимал, что он понимал, ну, и так далее...
А еще это был первый случай, когда очень важное решение принял на себя сам Александр Борисович.
– Вот что, Костя, – произнес он, закончив обдумывать ситуацию. – К этому перцу поеду я сам... Кто от МВД?..
– С МВД у них все в порядке, – буркнул Меркулов. – И с чего ты взял, что я тебе это позволю?
– С того, что я сам так решил! – отрезал Саша. – Даже если отправишься сам, не сомневайся – поеду с тобой... Так я не понял: опера уже там или...
– Там, – вздохнул Константин Дмитриевич. – Ладно, едем вместе, там видно будет...Ехать им предстояло не слишком долго: дом, в котором проживал упомянутый «перец», располагался на улице Алексея Толстого. Замечательное место было это в те времена! Рядом с Кольцом – неожиданно тихий, весной и летом зеленый райончик с престижными и сверхпрестижными домами. Из простых граждан никто и понятия не имел о таких квартирах, какие скрывались за их относительно скромными фасадами.
Турецкий тогда так и не понял, сколько комнат имелось в распоряжении хозяев: в любом случае на лестничную площадку выходила одна-единственная дверь, за которой оказался настоящий холл: от нынешних «новорусских» его отличало разве что отсутствие камина, данная деталь тогда еще не успела войти в моду...
Встретил их сам глава семьи, как сразу же с некоторым любопытством отметил Александр Борисович, с красными, явно заплаканными глазами... Что это – «камуфляж» или действительно переживает до такой степени?.. А если переживает, то за кого – за погибшего всего-то четырехлетнего мальчонку или за убийцу-супругу?..
Пробормотав что-то в качестве приветствия, затем чуть более отчетливо назвав свое имя-отчество – «Николай Борисович», мужчина провел следователей к себе в кабинет. Как ни странно, никакой особой роскошью кабинет не поражал: вполне традиционный по тем временам, большой и увесистый, словно пьедестал памятника, письменный стол со старомодной лампой с неизбежным зеленым абажуром. Столь же неизбежный портрет Ленина на стене, пара стульев, книжный шкаф, забитый под завязку классиками марксизма-ленинизма... Единственной поистине эксклюзивной вещью Турецкому показалось обтянутое чехлом из суровой ткани огромное кресло: со школьных времен он помнил в точности такое же, запечатленное на снимке в «Родной речи» – с сидящим в нем Владимиром Ильичем... «Ленинский» раритет достался Меркулову, Саша скромно опустился на стул и приготовился слушать хозяина. Надо признать: каждое слово тому явно давалось с трудом...
– Я все расскажу, как есть, – тихо начал тот. И повторил: – Все, как есть... Я... Я виноват в том, что случилось, я и только я... Ведь это у меня не может быть детей, а не у Лизы, хотя она так... так молода... Первая жена, когда это выяснилось, ушла от меня. Лизочку же я предупредил с самого начала, и она... Она согласилась сразу же на все... На все, включая усыновление... Я был полным дураком, когда выставил еще одно условие...
Мужчина замолк, но ни Меркулов, ни Турецкий его не торопили, оба видели, что каждое слово дается хозяину кабинета действительно с трудом. По крайней мере в своем горе он был действительно искренен...
– Так вот, условие... Я вначале поясню... Мне хотелось, чтобы все было... Как бы это сказать?.. Вроде бы максимально приближено к реальности. В том смысле, что ведь родители, когда у них рождается ребенок, они же ведь не знают заранее, каким он будет, верно?– Я не совсем понимаю, – осторожно переспросил Константин Дмитриевич, – что вы имеете в виду... Внешность?
– Нет, хотя и внешность тоже в определенном смысле... Я имею в виду здоровье малыша...
– Вы что же – усыновили больного мальчика? – на этот раз поинтересовался Саша.
– Нет, условие я поставил и перед женой, и перед работниками детдома другое: я хотел, чтобы моим сыном... или дочерью... стал самый несчастный из их детей... Вы меня понимаете?.. – в глазах мужчины читалась подлинная мука.
Они поняли. Не то чтобы Николай Борисович собирался сыграть роль Санта-Клауса в судьбе ребенка. Нет, он искренне хотел изменить жизнь подлинно несчастного существа в противоположную сторону... В такие минуты люди не лгут.
– Женечка... – он внезапно охрип и на мгновение умолк, произнеся имя погибшего. – Он именно таким и был: единственный из всех детей подлинно брошенный... Представляете, его нашли на Казанском вокзале, на полу, под лавкой, завернутым в какие-то тряпки, мальчику было не больше недели... Вы, вероятно, в курсе, как выхаживают в наших... В наших Домах ребенка, где он пробыл до трех лет?.. Ну да, о чем я говорю, конечно, в курсе... Поверите, когда полгода назад мы его взяли сюда, он выглядел в лучшем случае как двухгодовалый!..
Оба следователя отметили, что при этих словах глаза Николая Борисовича повлажнели, но он почти сразу взял себя в руки и продолжил:– Не знаю, поверите ли вы мне... Но я полюбил Женечку всей душой, я дал себе клятву, что сделаю для него все... Все, что делают для своих детей биологические родители, и даже больше того!.. – Он помолчал, но снова сумел продолжить, хотя сейчас ему предстояло сказать о самом страшном... – Мне казалось, что Лиза... Что она целиком и полностью разделяет мои чувства... Я не учитывал, что ей всего-то двадцать четыре года, а не сорок пять, как мне... – На этом месте Николай Борисович впервые за весь разговор отвел глаза. – Ее материнский инстинкт просто-напросто не мог быть настолько зрелым, как мой отцовский...
– Простите, – осторожно прервал его Меркулов, – вы что же, хотите сказать, что воспитание мальчика было целиком и полностью на вашей супруге? Ни няни, ни домработницы?..
– Нет, дело не в этом, няня, конечно, есть... была... Но детская Женечкина – смежная с нашей спальней, а он... Он почти совершенно не спал по ночам! У него оказалась очень плохая нервная система, доктора, которым мы его показывали, утверждали, что пройти это может только с возрастом, где-то после четырнадцати лет... Снотворное мальчику давать было нельзя – у него сильнейшая аллергия, вплоть до отека Квинке, практически на любое лекарство... Вы представляете, что это такое для молодой, здоровой женщины – бессонные ночи?.. Нет, не просто бессонные!.. С перерывами мальчик спал минут по двадцать, потом просыпался и вновь начинал отчаянно плакать...– А как же... вы? – не выдержал Меркулов.
