– Не нравится мне, как ты живешь, – вздохнул Северька.
У Стрельниковых уже разбирали постель, готовились спать, когда во дворе залаяла собака, заскрипели ворота.
– Кого это несет на ночь глядя? – удивилась Костишна, прилипнув к темному окну.
В сенях заскрипели половицы, чьи-то руки шарили по двери. Федька толкнул дверь, впустил в избу мужика в коротком полушубке, в серых валенках. Незнакомый мужик. Обличьем нерусский.
– Здравствуйте, хозяева, – сказал вошедший.
А для Федьки мужик оказался знакомым. Назвал он его Петром, заулыбался, пригласил раздеться, позвал к столу.
Костишна лучину стала щепать. Для печки. Федька в кладовку побежал – гость приехал, хоть и незваный, а гость. Гость в дом – Бог в дом.
Костишна никогда не видела этого мужика, но приехал он откуда-то сблизи. Она даже во двор выходила, смотрела коня. Свежий конь, мало на нем сегодня ездили.
Костишна не выдержала.
– Откуда будешь, мил человек? Не знаю, как тебя звать-величать. Нездешний, видно?
– Нездешний, мать, нездешний. А зови вон как Федор, Петром. Неразговорчивый гость.
– Коня расседлать?
– Ничего не надо. Уеду я скоро.
– Да куда же на ночь глядя ехать? Ночуй до утра.
Хороший вроде человек этот нерусский Петр, ладный, обходительный. Только Костишне неспокойно. Не с пустым ведь он приехал, а разговаривает так, ни о чем. Таится, видно.
Гость чаю напился, поблагодарил и ехать собрался. Костишна опять к нему подступает:
– Куда же на ночь-то?
А Федька молчит. Гостя не удерживает. Только проводить собрался за ворота. Хоть парень надел унты на босу ногу, а пробыл во дворе долго. Вернулся красный и сразу – к печке.
– Кто это? По чо приезжал? – подступила к нему мать. – Чует мое сердце, за неладным.
– Все ладно, – Федька ухмыляется, а глаза серьезные. – Купец это. За товаром ехать мне надо. Только нынче долго пробуду. Не ждите скоро. Тебе, мать, шаль цветастую привезу. Хочешь?
Не радует шаль. За короткую мирную жизнь Федька уж сколь раз уезжал за границу, а теперь собрался надолго.
– Не ездил бы, может, Федя. Ведь подстрелить могут. Далеко ли до беды, – мать испуганно крестится, смотрит в передний угол, на иконы. – Господи, спаси и помилуй…
Федька уехал ранним утром, задолго до света.
Давно ждал Федька гонца с той стороны, с самой осени. Дважды ездил в бакалейку сам, приезжал ночами, но маньчжур все говорил: не время, подождать надо.
Еще в первую поездку угнал Федька за кордон ворованного коня. Пришлось принять грех на душу – украсть. Хоть сильно совестью парень не мучился: конь ушел из соседнего поселка, из богатого двора. Больше недели рыскал Федька по замерзшей степи: добыча досталась нелегко. Но увел коня незаметно, следа не оставил. Вантя остался доволен: старый покупатель привел бегунца.
Сегодня в договоренном месте встретит Федьку маньчжур, выведет на Пинигина. Теперь-то уж не отвертеться ему, придется получить свое сполна. Такого, как в Дальней пади, не повторится больше. Решать – жить Лучкиному убийце или не жить – Федька сам будет. А он давно решил. Только цена неравная: косым десятком таких Пинигиных не заменишь одного Лучку. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. А тут не клок – жизнь.
Не раз Федьке думалось: «убийством Пинигина не вернешь Лучку». Но представлялось, как ходит Пинигин по земле, ест, пьет, смеется, и тоскливая злоба туманила голову.
Федька торопливо гнал своего коня по белой от снега и лунного света степи. Приходилось только жалеть, что не скачет сейчас рядом Северька. Но Федька правильно рассудил: нельзя впутывать в это дело Северьку.
Коммунары решили жить пока по-прежнему, в своих домах, животину в один двор не сводить. Да и нет таких просторных дворов. Ждали весны. Придет весна, выделят коммуне землю, вот уж тогда… В мечтах виделось: стоят в зеленой пади землянки, амбары, загоны для скота – коммунарские.
Все пока по-старому. Но люди, в коммуну записавшиеся, вроде внимательнее друг к другу стали.
Ну и долгая же эта зима. Дни прибывают, но медленно, ох как медленно, воробьиным скоком.
В коммунарских домах хлеб кончился. Заметали в ларях куриным крылышком, собирали остатнюю муку. Но все молчали, не жаловались. Взаймы к справным казакам просить не пойдешь – непременно пакостной ухмылкой встретят тебя. Пойдет по поселку слава: эти-то, из коммуны, побираются уже.
Тяжко думал Иван Алексеевич Лапин, председатель коммуны. Делать что? Коровенок несколько продать и хлеба купить? Когда раньше единолично жили – так и делали. Но много ли их, коров-то? Во всей коммуне меньше, чем у одного Силы Данилыча. Да и дело ли так начинать новую жизнь.
– Придумать надо что-то, Северьян.
Никодим Венедиктов, заглянувший к председателю, сказал пасмурно:
– Несознательный народ – бабы. Моя кричит: «Пропади ты пропадом со своей коммуной! Бей корову да вези, меняй на хлеб. Ребятишек жалко». А того не поймет, что нет теперь моих коров, а есть общие. С мутовкой налетает драться.
– А может, и верно забить пять-шесть старых коров? – Северька выжидающе смотрит на председателя.
– Не просто все это. С женщинами надо скандалить. Трудно отдать свою корову за хлеб, который разделят на всех. Так что еду я сегодня, вернее, завтра утром, в уезд. Может, хлеба раздобуду. Попытка – не пытка, а спрос – не беда.
Уездный ревком имел хлеб, которым он помогал нуждающимся партизанским семьям. Вот об этом-то хлебе и думал Иван Алексеевич. «Выпрошу хлеба, на колени встану, а выпрошу, не дам коммуне разбежаться».
Возвращения Лапина ждали все. Коммунары – с надеждой, что Иван привезет хлеб, другие с любопытством: поддержит ли своих новая власть.
Хлеб коммуне дали.
Не успел Иван напиться с дороги чаю, как о его приезде и о том, что хлеб получен, знал чуть ли не весь поселок. К председателеву пятистеннику потянулся народ. Пришел и Ганя Чижов.
– Ты знаешь, паря Иван, чо я пришел тебе сказать? Вчерась всю ночь думал и решил: принимай меня в коммуну. Как есть я бывший партизан…
– Не я принимаю, совет. Заявление подашь. На той неделе его рассмотрим и решим.
Ганя испугался. Хлеб до той недели привезут и разделят. Опоздать можно.
– Нет, – сказал Ганя, – я с сегодняшнего дня вступаю.
– А что ты сразу не вступил, там еще, на собрании? – хмуро спросил Северька, но, увидев, как строго взглянул на него Иван, осекся.
Новый член коммуны Северьку не радовал. Толку от такого работничка немного. Лодырь Ганя наипервейший. Хозяйство у Чижова скудное. Две дойных коровы с середины зимы от бескормицы шастали по чужим дворам. Тощие, ребрастые коровенки нахально лезли через жердинник, большими ртами хватали сено. Бить голодную животину – рука не поднимается. Вот их хозяина бы, да палкой, до крови.
«Ладно, – подумал Северька, – работать мы его научим. А не принять Ганю с его бороной – нельзя».
Не знал Северька того, что умел когда-то в своей молодости Ганя работать. Свирепо бросался на нужду. Только не хватило у Гани силенок одолеть ее, нужду-то. С тех пор много времени прошло. Опустился, опаскудился Ганя в своей нужде, привык к ней.
Иван Алексеевич улыбается коммунарам.
– Дали нам хлеба. Часть на семена пустим, часть смелем.
– Круглый хлеб дали?
– Круглый, – подтвердил Иван.
Коммунары тут же решили: хлеб на мельницу не возить – дорого это, когда каждый фунт на учете – а молоть по домам, ручными жерновами.
Веселее стало за столом в коммунарских домах.
Небо по-прежнему было белесым и размытым, лопалась от холода голая земля, звенел, посвистывал в камнях ледяной ветер. Тощали коровенки. Крючились, подбирали под себя тонкие ноги овцы. Убывал аргал, сложенный вдоль заплота. Кончится – тогда хоть матушку репку пой.
А между тем над коммуной собиралась первая гроза. Написал кто-то в Читу письмо. Все вроде правильно написал. Почерком аккуратным. Написал о том, что нет в Караульном коммуны: люди, которые называют себя коммунарами, живут каждый по себе, своим хозяйством. Общего ничего нет. Хлеб получили – и разделили. Не коммуна, а обман. Обманывают Советскую власть и над ней смеются. У правой руки председателя коммуны Северьяна Громова дружок за границей часто бывает. Подписи под письмом не было.
Из Читы нагрянуло начальство. Наняв в уезде подводу, перед закатом солнца проверяющий Ильин въехал в Караульный. Первым его встретил Ганя Чижов. Ганина избушка в поселке крайняя, и он поневоле знал: кто приехал, кто уехал.
Увидев подводу, Ганя вышел к дороге, собирая морщины у глаз, вглядывался в незнакомца.
– Здорово, товарищ, – не выдержал Ганя. – Нос вон белый. Ознобился.
Ильин схватился за нос – недоглядел в дороге. Возница остановил лошадь.
– Три скорей снегом, – скомандовал Чижов, – не то, борони бог, как болеть будет.
Ильин тер нос, разминал затекшие ноги, с любопытством поглядывал на странного мужика. Приезжий тоже вызвал в Гане законный интерес.
