– А я не спрашиваю, сыты вы или голодны, – старик принес три стакана и не сел, пока не поставил на стол отливающий горячей желтизной самовар.
– Вот теперь и поговорим.
– Неторопливо живете, – не удержался Ильин.
Лапин наступил приятелю на ногу.
Но старик на замечание гостя не обиделся.
– Когда торопятся – слепые рождаются.
– Верно, – неожиданно согласился Ильин. – Так вот, я хочу спросить, Сергей Георгиевич – так, кажется, вас зовут, не ошибся? – Отчего коммунары раздельно живут? Называется коммуна, а в коммуне – единоличники? А ты, председатель, молчи. Тебя я уже слышал.
«Ну и зануда же ты, Костя», – неуютно подумал Лапин.
Сергей Георгиевич поставил пустой стакан к самовару, повернул резной краник, серьезно смотрел, как наполняется водой стакан.
– Ты опять про слепых… Если человек без понятия, ему никак не втолкуешь. Неужто Иван Алексеевич тебе не разобъяснил?.. Прости, ежели что не так сказал.
– Все так, хозяин, – ответил Ильин и старательно занялся чаем.
Потом разговор мягче пошел, добрее. Сергей Георгиевич увидел, что Ильин – человек городской и не все сразу может понять, – опять же, нет в нем начальственного зла, – говорил спокойно, объяснял обстоятельно.
– Вот и посуди теперь: коммуна мы или нет. Постарайся в нашу шкуру залезть. Тогда тебе все сразу понятно станет.
– Я и так понял.
Уже за воротами Лапин сказал приятелю:
– Теперь к Темниковым пойдем. Их тут два брата одним домом живут. Мужики хорошие. Только горячие маленько.
– Хватит на сегодня. Домой пойдем.
– Смотри. Дело твое. А то, может, еще что не ясно?
– Все ясно, – Ильин поглубже натянул шапку. – Неужели ты думаешь, что я тебе не верю? Верю! Только должен же я и свою работу выполнять. И чтоб с этим делом покончить – еще один вопрос. Из письма же. Что тут у вас за комсомолец, который контрабандой занимается? Дело, конечно, не мое, но раз в письме написано – должен выяснить.
– С этим делом посложнее, – Лапин потер подбородок. – Местные условия. Походы за границу никогда зазором не считались. Да потом – какая это заграница, если на той стороне и сено косили и скот держали? Земли-то там пустуют.
– Но теперь-то условия изменились.
– Условия – да, но не сознание. Контрабандиста у нас не выдают. А захочешь дознаться – врагом станешь.
– А ты этому парню возьми и запрети неположенным заниматься. Он комсомолец – понять должен.
– Не просто это. Сотни лет было можно и вдруг нельзя.
…Гость уехал через три дня, твердо пообещав прислать в ближайшее время землемера. И еще обещал похлопотать ссуду для коммуны.
А ссуда была очень нужна. Лапин, помотавшийся по белу свету, видел немало. Забайкальские низкорослые коровенки, дающие по три-четыре литра молока, его не устраивали. Дадут ссуду – купит коммуна породистый молодняк, разведет стадо на удивление всем.
Три дня прожил Ильин. Три дня прошло. Идет ведь время. А зиме конца-краю не видно. Небо белесо. Воет в трубах ветер. Тощает, вымерзает скот. Трескается земля. Рыщут по степи волчьи свадебные поезда. Берегись, путник.
VI
Неуютно стало в крюковском доме. После тяжелого разговора с Николаем отец ходит хмурый, покрикивает – все ему не так. Уехал Николай раньше срока – так, по крайней мере, всем кажется, – мог бы еще дома пожить. Обиделся, видно.
Усте особенно тяжело. Ни с того, ни с сего отцу поперек дороги Северька стал. Николай уехал – без Северьки, дескать, тут не обошлось.
А у Усти не идет парень из головы. Коров ли доит, хлеб ли стряпает – видит глаза Северькины, слышит его губы. И только, странное дело, не может вызвать в памяти лицо Северьки. Как улыбаются губы – видит. Как набегают к его глазам веселые лучики – видит. Подумает, к примеру, о Федьке, сразу же появляется перед глазами рыжий Федька. О Северьке подумает – только губы, только глаза. Это мучило и пугало.
Мать замечать за Устей стала: тоскует девка. Жалко дочь. Поговорить бы о ней надо, да как к мужу подступишься. Хозяйства во дворе прибавилось, и отяжелел Алеха характером.
Устя подоила вечером коров, процедила молоко сквозь частое сито, разлила по мискам, вынесла в сени морозить. Вернулась раскрасневшаяся: показалось ей, что мимо их двора проскрипели по снегу Северькины шаги. На вечерку пошел.
Усте тоже надо на вечерку спешить. Хорошо ей там, в дымной и жаркой избе, где пол и стены дрожат от молодого бездумного веселья. И Северька весел, и она, Устя, забывает свой хмурый дом.
Устя скинула старенькие унты, надела валенки. Из сундука вытянула шаль: по синему полю большие красные цветы.
– Опять на вечерку, – сказал отец. Усталый, он сидел около стола и дымно чадил самокруткой. Узловатые руки тяжело лежали на коленях, из-под рубахи остро выпирали лопатки. – Не болит душа…
Ничего вроде обидного не сказал отец, а Устя вдруг заревела в голос, бросилась в горницу.
Алеха в досаде окурок на пол бросил. Пнул кота Тимоху, подвернувшегося под ноги. Кот утробно мяукнул, вздыбил шерсть, метнулся под печь.
– Чего ревешь, дура? Не держу я тебя, иди.
Устя и сама думает, – к чему в слезы ударилась? Ничего вроде обидного отец не сказал. Видно, просто время реветь пришло. Или душа обиду накопила. Но как теперь на вечерку зареванная пойдешь?
Мать у печи стоит.
– Неладно что-то у нас в доме.
– Хватит тебе, – Алехе самому непонятна своя злоба. – Выпить у тебя найдется?
Северьке на вечерке нет веселья без Усти. Визжит, поет гармошка, пляшут разгоряченные девки и парни. А Северька в углу сидит. А тут еще одно переживанье: вторую неделю рыжего Федьки нет. Всегда возвращался из-за границы через день-другой, а нынче как сгинул. Где его черти носят? А может, попался кому-нибудь на той стороне. Ведь многие о Федькином партизанстве помнят.
Больше часа просидел Северька на вечерке. Устя не пришла. Нечего здесь делать парню. Северька отыскал в куче одежды свой полушубок, потихоньку оделся, незаметно вышел на улицу.
– Ты уже уходишь, Северька? Совсем?
Парень оглянулся, увидел рядом с собой тоненькую девчонку в старом полушубке. Северька узнал ее: Санька, дочь Силы Данилыча. Санька подросла за последний год. На вечерку стала приходить недавно. Сидела в углу, глядела с интересом. Девчонка заметная, парни на нее посматривают.
– Домой, Саня.
Тихо на улице, морозно. Пустынно. Желтые окна бросают на снег тени. Над сопками – синие звезды. Под тяжелыми валенками снег поскрипывает. Северька и не заметил, как дошел до крюковского дома.
Крюковы уже ставни закрыли. Но в щели ставней свет виден: не спят еще. Северька постоял у ворот и хотел было уходить, как услышал шаги на крыльце и понял – Устя.
Он негромко кашлянул. На крыльце ойкнули, звякнула щеколда.
– Может, в избу зайдешь? – спросила Устя, сама того не желая. – Замерз, поди.
Северька не ответил. Он торопливо расстегнул полушубок, привлек Устю к себе.
– Чего ты раздетая на улицу выходишь?
– Я собаку отвязать, ненадолго.
– Капитал с отцом бережете?
Устя недовольно двинулась под полушубком, но не оттолкнула парня и осердиться не смогла: уютно, тепло под одним полушубком с Северькой. Весь век бы так простояла.
Оба тихо молчали, прислушиваясь друг к другу. Устино сердце часто бьется, Северькино – глухо, размеренно, тугими толчками.
– Украду я тебя, – говорит вдруг Северька то ли шуткой, то ли всерьез.
Налетел короткий ветер, сыпанул снегом. Видно, опять метель разгуляется. Луна торопливо мелькает среди разорванных туч, будто за ней кто гонится. А ведь только что небо было чистое, в звездах.
Устя выскользнула из рук парня.
– Пойду курмушку наброшу. Не то мама хватится.
Устя только до крыльца успела дойти, как из дверей свет показался и сердитый голос послышался. Вернулась Устя скоро, но предупредила:
– Я ненадолго.
Северьке неприятны эти слова.
– Доколь прятаться будем? Выходи за меня замуж. Снова сватов зашлю. А то убегом…
Задохнулась Устя. Припала к парню.
– Северюшка!
Стариков Крюковых действительно не поймешь: Устиного жениха они не хают. Что девке замуж идти пора – вроде бы согласны. А как до дела коснулось, будто им фигу показали – нос отворотили.
Устя ушла скоро. Но на прощанье сказала:
– До осени все равно отдаст меня тятя тебе. Вот увидишь.
Хоть и далеко до осени, но слова ее Северьку радуют. В этих словах Устин характер слышится.
А ветер уже разыгрался, чуть не с ног валит. Снег метет – в десяти шагах ничего не видно. Северька решил было вернуться на вечерку – не хотелось сейчас идти домой – дошел до вздрагивающей от веселья избы, но входить раздумал. Наваливаясь грудью на ветер, сбычив голову, пошел по улице. Тугой воздух обжигал лицо, мешал дышать. Но все лучше, чем сейчас дома сидеть.
