– Здорово, товарищ, – не выдержал Ганя. – Нос вон белый. Ознобился.
Ильин схватился за нос – недоглядел в дороге. Возница остановил лошадь.
– Три скорей снегом, – скомандовал Чижов, – не то, борони бог, как болеть будет.
Ильин тер нос, разминал затекшие ноги, с любопытством поглядывал на странного мужика. Приезжий тоже вызвал в Гане законный интерес.
– Здешний вы, видать? – сказал Ильин.
– Я-то?
– Да, вы.
– Здешний я, паря, здешний, – обрадованно зачастил Чижов. – Живу в этой избе. Тебе кого надо?
– Коммунаров буду искать. Есть они у вас?
Ганя еще больше обрадовался.
– Эх, едрит твою корень! Я и есть коммунар. Пойдем в избу греться.
Ильин согласно кивнул и отпустил возницу, который еще дорогой говорил, что собирается заночевать у каких-то дальних родственников.
Изба у коммунара скорее похожа на деревенскую баню. Казалось, что от старости вот-вот развалится. Стоит она, словно на пустыре: за нынешнюю холодную зиму Ганя, не запасший аргала, сжег заплоты. А теперь, видно, за избу принялся: крыльца нет, углы сереют свежими срезами – спилены углы.
– Менять дом-то надо, – невежливо сказал Ильин, тяжело ступая в длинной дохе, – по колено уж в землю ушел.
– Чего его менять? – Ганя даже остановился. – Вот Лексеич схлопочет землю для коммуны, тогда переедем и такие хоромы отгрохаем! А этот, – он презрительно сплюнул, – на дрова пустим.
Коммуна больше месяца назад отправила в Читу письмо с просьбой нарезать ей участок. И место для будущей усадьбы уже приглядели давно. Доброе место. Только вот ни ответа, ни привета.
Ганя поспешил сообщить об этом приезжему.
– Только, паря, беда у нас. Молчат в этой управе самой про землю. Контра, видать, пробралась туда, мать иху мать!
– Вы, товарищ, не выражайтесь, – предупредил Ильин. – Вон женщина стоит.
– Да это же моя баба, – удивился Ганя.
Откровенная, ничем не прикрытая нужда щедро одарила своими милостями Ганину бабу. Баба высокая, сухопарая. Но живот огромный и кажется ненастоящим, словно сунула она под драную курму корзину и с трудом застегнулась. Из-под подола торчат тонкие ноги, обутые в короткие, разбитые валенки. На голове у бабы облезлая тарбаганья шапка, подвязанная грязным платком.
Ганя толкнул дверь избы и предупредил:
– Осторожнее, товарищ, не оступись.
Предупредил хозяин вовремя. В сыром полумраке избы не сразу увидишь, что часть пола разобрана. Половицы ушли на дрова.
Ильин разглядывал обшарпанные стены, большую печь и вдруг заметил выглядывающие из широкого зева печи две русые ребячьи головенки.
– Робята младшие мои, – пояснил Ганя. – В печи-то теплее.
Ильин присел на лавку, уже жалея, что согласился зайти в избу.
– Председатель-то ваш ничего мужик? – спросил он, чтобы не молчать. – Хороший, говорю?
– Лексеич-то? – Ганя сдернул проворно рукавицу, показал большой палец с обломанным ногтем. – Во!
– Мне бы его увидеть надо.
– Обогреемся и пойдем.
По дороге к дому Лапина Ганя без умолку болтал.
Рассказывал о коммунарских планах на весну, себя называл старым партизаном. Но к Лапину в дом Ганя не зашел. Не похоже на Ганю Чижова, но так это.
Иван был дома. Гостя встретил у порога. Поздоровался, попросил проходить, вспоминая, кто бы это мог быть: голос знаком.
Ильин сбросил тяжелую козью доху, размотал башлык, снял полушубок.
– Лапин! – вдруг сказал он радостно, и Иван тотчас признал вошедшего: ведь это Костя Ильин. Видел он Костю давно, в арестантской одежде, а вот, поди ж ты, признал.
Иван перед приходом Ильина возился с ребятишками на полу, раскраснелся, запыхался. Ребятишки теперь, отступив за отца, смотрели на гостя исподлобья, заинтересованные.
– Твои?
– Мои. Видишь, похожие? Только что не хромают.
– Вот не ожидал тебя здесь увидеть, – Ильин возбужденно потирает руки, крупными шагами ходит по горнице.
– Отчего это?
– Не любят казаки чужих.
– Ну, паря, плохо ты их знаешь. Ты казаков-то видел только с нагайками, на конях.
– Не только.
– Потом – я ведь сам из казаков. Хотя ты вряд ли об этом знал.
Хозяйка стол приготовила быстро – гость с дороги. После первой рюмки Ильин снова спросил:
– Как ты сюда попал?
– Попал просто. Оставили. Вот из-за нее, – Иван вытянул больную ногу, хлопнул по ноге ладонью. – А потом это место мне еще раньше понравилось. Я когда с этапа бежал, помнишь? – Ильин помнил и кивнул головой. – Две недели в тальниках около этого поселка отсиживался. Оголодал крепко. И погнал меня ночью голод. Подхожу к избе. Собака не лает. Около сеней на полке молоко нашел. Целую кринку выпил. Следующей ночью опять туда же. Смотрю, кринка стоит, рядом с кринкой коврига хлеба и ножик. Так и ходил я каждую ночь. Потом даже махорка на полке стала появляться.
– Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой… Совсем как в песне. Теперь о себе рассказывай. Каким ветром тебя сюда занесло? В начальниках, поди, больших ходишь? Вишь, с портфелем.
– В начальниках, – усмехнулся Ильин. – В Чите сейчас живу. А приехал сюда коммуну разгонять, – взглянул на Лапина.
Иван ничего не ответил, взял графин, наполнил рюмки медленно. Но скулы побелели и в голосе хрипотца.
– Почему разгонять?
Ильин поднял рюмку, на правах старого знакомого сам предложил выпить. Потом потянулся к портфелю, щелкнул большим замком, достал письмо.
– На, почитай.
Иван большую грамоту имеет, а читал долго, словно по складам.
– И какая же это подлюка так написала?
Жена Лапина подсела к столу, с тревогой посмотрела на мужа.
– Фамилии он там своей не оставил… – гость улыбается.
– Убил бы я его.
– Эк, какие замашки в тебе появились. Просто знай, что не все твою коммуну любят.
– Это я знаю, – и спросил напрямик: – Веришь письму? Клевете?
Многое бы мог сказать Иван Лапин. Да разве все скажешь, хоть и слушает тебя давний знакомый, Костя Ильин. Но попытаться можно, даже если и нет у людей еще таких слов, чтоб душу свою вывернуть – показать, провести человека по самым дальним уголкам души.
Иван говорил сумбурно. Боялся, что его не поймут. Но Костя слушал внимательно, не перебивал.
А Иван говорил о мировой революции, о хлебе, о силе, которую дает человеку хлеб и общество. Грамотный Иван, такие слова выковыривает. Говорил о себе, о казаках, о грамоте, о человеческой зависти, о злобе.
– До тех пор человек человеку волк, пока не будет у людей общего, понятного, направленного на добро, дела.
– Сумасшедший он, когда дело коммуны коснется, – жене вроде скучно слушать Ивана. – Для него коммуна дороже и своего хозяйства, и своих ребятишек. Я уж про себя не говорю.
– Создадим коммуну. Хлеб всем народом сеять будем. Скот породный разводить. Бедные – все бедные. Богатые – все богатые. Да что тебе, Костя, говорить – ты сам большевик.
Иван недоволен. Не то он вроде говорил. Слова круглые, катятся одно за другим. Как стеклянные шарики. Но Костя как будто понял. Все понял.
Иван добавил уже спокойно:
– А письмо – клевета. Хоть и на правду похожая.
– Клевета, – согласился Ильин и заставил Лапина улыбнуться. – Я тут уже кой с кем поговорил.
– Да разве можно сейчас скот в один двор согнать? Погубить чтобы? А весной выедем за поселок. Дома поставим. Только нам землемера что-то не шлют, участок нарезать.
Ильин встал, прошелся по комнате из угла в угол, посмотрел на синеющее окно, задернул занавеску.
– Еще напишут, что ты меня споил. Тогда нового проверяющего пришлют нервы тебе трепать.
Ильин устал с дороги, позевывал. На разобранную кровать смотрел с удовольствием.
– Гость спать хочет, – забеспокоилась хозяйка, – Не томи ты его, Иван.
Уже в кровати Костя сказал:
– Плюнь ты на письмо. Этот враг, что написал, тихий. В других местах в командиров стреляют, хлеб у них жгут, скот угоняют.
Последние слова Ильин говорил уже невнятно и через минуту захрапел. Иван притушил лампу, долго сидел у стола. Думал.
Наутро читинский начальник решил встретиться с коммунарами.
– Пойдем вместе. В два-три дома зайдем. Посмотрим, как живут. Поговорим.
Иван повел гостя к Громовым. Повел с умыслом: старый Громов – мужик серьезный и ответить может как следует. Опять же там Северька. Помощь добрая.
Сергей Георгиевич был во дворе.
– Принимай гостей, – приветствовал его Лапин.
Старик не спеша поздоровался, позвал в избу. Он уже знал о приезде начальника и теперь разглядывал Ильина внимательно, настороженно, хотя и прятал свой интерес. В избе он показал мужикам на передний угол, а сам занялся самоваром.
– Один живу, без хозяйки.
– Не надо, дорогой товарищ, чаю. Мы только что из-за стола. Поговорить зашли.
– А я не спрашиваю, сыты вы или голодны, – старик принес три стакана и не сел, пока не поставил на стол отливающий горячей желтизной самовар.
