Федоровна и сама видит смущение всех, старается занять разговорами. Про погоду, про нынешние травы, вообще про жизнь. Только все не о том. Так, по крайней мере, Сергей Георгиевич считает.
Северька сидит тут же, смотрит в пол. Багровое пламя прихлынуло к его лицу, сливается с новой красной рубашкой.
Устя из кухни не выходит, притаилась за ситцевой занавеской, ждет. Радостно Усте и стыдно чего-то.
Наконец Сергей Громов не выдерживает, против всяких правил бухает:
– Давайте поженим ребятишек. За тем и приехали. Как вы, хозяин с хозяюшкой?
Устя опрометью, ни на кого не глядя, кинулась из избы. Только дверь глухо стукнула, да в сенях уроненное ведро загремело. Северька – следом. Нашел ее в сараюшке, где обычно зимовали ягнята. Уткнувшись носом в подол, дуреха ревела. Парень осторожно погладил Устину голову. Устя всхлипнула и затихла.
– Экая ты. Глаза у тебя всегда на мокром месте.
Устя обхватила шею Северьки, притянула к себе.
– Боюсь я. Тятя задуреть может. Заупрямиться.
– Не ровней нас считает?
– Не про то говоришь ты. Не хочет он, чтоб я из дома уходила.
Северьке это новое.
– В вековухах тебя хочет оставить? Или как? Ты-то согласна за меня пойти?
– Спрашиваешь тоже, – Устя засмеялась. Не поймешь у этих баб, плачут и смеются – рядом.
Когда молодые вернулись в избу, на столе уже стоял расчатый банчок спирта. На первый взгляд, сватовство шло нормально. Старик Громов облапил за плечо Алеху, предлагал выпить. Алеха не отказывался. Отчего не выпить с хорошим человеком.
Но Федоровна сидела молча, постно поджав губы. Мужиков она явно не одобряла. Сватовство, можно сказать, не получилось. А значит, и спирт пить не ко времени.
Но мужики, видно, чувствовали неловкость и выходить из-за стола не спешили. Соблюдали приличия.
– Садись, парень, с нами, – пригласил Алеха Северьку.
Алехе не хотелось обижать сватов. Жених к новой власти близок. А власть вообще дразнить не надо.
– Я ж со всей радостью породниться с вами готов, – голос у хозяина добрый, ласковый. – Только как я Устю из дому сейчас отпущу? Николай служит. Помощница одна – Устя. Подождать надо.
Резонно, все правильно вроде говорит Алеха. Но чувствуется, не договаривает чего-то. Стыдно сидеть Северьке в крюковской избе. Нежданно-негаданно отказ получил. Одно успокаивает: Устю родительский отказ тоже не радует. Ушла она за занавеску, спряталась от гостей, молчит.
Федоровне тоже сидеть у Крюковых не хочется. Алеху она насквозь видит. Не хочет справный хозяин отдать дочь за ергу. Ерги – бедняки – всегда не в почете. Приехали бы сватать девку от хозяина, к примеру, от Силы Данилыча, отказу не было б.
Федоровна оказалась права. Да и не трудно было разгадать Алеху. Как только сваты отъехали от ворот, Алеха сказал притихшим женщинам:
– Худой бы я был отец, если бы отдал дочь в нужду. Да на Усте сейчас любой будет рад жениться.
Мать промолчала. А Устя жестковато сказала:
– Воля твоя, тятя, отдавать меня или не отдавать. Но за другого не хочу.
– Придет Николай, там видно будет, – Алеха не хочет бабьего скандалу. – Ты только, девка, сама подумай, да и мать спроси: позволит ли она тебе замуж идти без церковного венчания. Ведь Северька в комсомол записался. А такие в церковь не ходят.
Для матери такой довод важный.
– Неужто сватается, а сам без венчания хочет?
– А ты как, старая, думала?
– Да робятенки-то, будто набеганные, будто в подоле принесенные станут считаться. Крапивники, – пугается жена.
– То-то, – Алеха вылил в стакан остатки спирта. – А ты чего, Устя, на это скажешь?
Но Устя молча вышла за дверь.
У сватов, у тех тоже настроение неважное. Федоровна даже в телегу не села, пошла сразу домой. Глаза от Северьки спрятала, будто виновата в чем.
Сергей Георгиевич сердито крякнул, хлестнул коня.
– Не зная броду, не лезь в воду.
Северька промолчал. Неохота со стариком в разговор пускаться, душу бередить.
В этот день Северька остался дома. Не пошел ни к парням, ни на вечерку. Казалось: все знают о его позоре, смеяться будут. Не в глаза, так за спиной.
Перед вечером в избу ввалился Федька. Шумный, поворотливый.
– Тоскуешь? Плюнь. Лечить я тебя пришел.
– Где столько времени пропадал? В бакалейки бегал?
– Бегал.
Лечение у Федьки известное – выпивка. Сам достал стаканы из щелястого шкапчика, взял с полки хлеб.
– Устя тебя любит? Любит. Так мигни ей, и она убегом уйдет. Останется Алеха с носом. Ты только мигни. Устя девка решительная.
– Ладно тебе, – остановил друга Северька. – Помолчи.
– И помолчать могу, – охотно согласился Федька. – Только выпьем давай.
Федька плотно уселся за столом, опрокинул стакан, сочно захрустел соленым огурцом.
На краю стола показался крупный таракан. Непугливый, он, пошевеливая усиками, словно принюхивался.
– И тебе выпить хочется, – Федька согнул заскорузлый палец, щелчком сбил таракана.
– Тараканья у нас хватает, – голос у хозяина пустой. – Ночью аж шум на столе стоит.
– Да выпей ты! – вдруг взъярился Федька, увидев, что Северька все еще держит стакан в руках.
Северька выпил вино без удовольствия.
Федька посидел недолго. Обозвал друга бабой и ушел.
Тихо в доме, пусто. Отец с расстройства взял ружье и уехал стрелять жирных осенних тарбаганов. Когда за окном стемнело, в сенях послышались шаги. Кто-то чужой шарил дверную ручку.
«Еще кого черти несут», – подумал Северька без удовольствия. Дверь заскрипела, мигнул огонек лампы над столом.
– К вам сразу и не попадешь.
Устя! Вот ее-то Северька ждал меньше всего. Обида и радость хлынули в душу парня.
– Один сидишь?
– Один. С кем еще?
– Не рад вроде, что пришла.
Северька стоял перед гостьей растерянный, недоумевающий. Но вдруг сорвался с места – жалобно простонали половицы, – принес из кути еще одну лампу. Протер закопченное стекло, чиркнул спичкой. Но Устя дунула на огонек.
– Не надо. И одной лампы хватит. А еще лучше – впотьмах посидим.
Странный голос сегодня у девки.
Устя сняла лампу, висящую над столом, прикрутила фитиль. Острый огонек сник, налился желтизной. Из углов, из-за печки надвинулась темнота. Посветлели окна. Устя остановилась около окна, замолчала. Северька тоже не знает, о чем говорить: все вроде сказано, а других слов, к месту, нет.
– Да подойди ты, – снова услышал Северька незнакомый Устин голос. Парню вдруг стало жарко от этого голоса. Послушно он шагнул к окну, вытянул руки вперед, обнял Устю и тотчас почувствовал, как тяжелеет ее тело, как гулко стучит ее сердце.
…Они лежали на широкой деревянной кровати. Все происшедшее казалось Северьке горячим сном. Но это была правда. Рядом лежала Устя, белея в темноте телом, не скрывая, не пряча свою наготу.
– Что мы твоему отцу скажем?
– Моя забота, – Устя приподнялась на локте. – Лежи, молчи.
– Жена моя. Устя…
Удивительные слова. Устя обняла шею Северьки, прижалась головой к широкой груди парня.
Подходил к дому Федька, стучал в окно, кричал что-то пьяным голосом, но Устя, посмеивалась, закрывала Северькин рот ладошкой. Федька походил под окнами и ушел догуливать.
– Завтра снова сватов пришлю.
– Не надо пока. Глупый ты, Северюшка. Ты от меня и так никуда не денешься.
IV
Опять в Забайкалье пришла зима. Снова колется лед на Аргуни, замерзают на лету воробьи. Ревет ледяной ветер в голых сопках. Ветер уносит в овраги снег, оголяет землю, снова пришлось убирать сани под навес и ездить на телегах. Но за домами, у прясел, лежат громадные, серые, перемешанные с песком суметы снега.
Алеха Крюков сбился с ног. Хозяйство немаленькое, небедняцкое. А мужик в доме один. Устя, правда, во всем помогает. Но надолго ли? Вечерами по-прежнему крутится возле его двора Северька Громов, крутится, волк. Увести девку хочет. Увести, когда хозяйство на ноги становится.
Вчера ночью гудел над поселком ветер, выл в трубе, колотился в ставни. Утром вышел Алеха – весь двор забит снегом. В загоне для баранов – серый сугроб. А баранов и не видно, даже головы не торчат. Чуть не полдня вместе с Устей разгребали они снег, выкапывали овец. А их теперь у Крюкова с полсотни будет.
Хорошо стал жить в последние годы Алеха. И коней у него стало поболе, чем до революции. Лучшие – Каурка и конь, купленный на деньги того казака, которого свалил он метким выстрелом против своих ворот. Много теперь работы во дворе. Просыпается Алеха с первыми петухами и ложится далеко по темну. Спину разогнуть некогда. Работника бы со стороны прихватить, да нельзя. Новая власть, она на это косо смотрит.
– Что ты из себя жилы тянешь, надрываешься, – пробовала говорить Алехе жена. – Куды жадничаешь? Сыты, обуты, в достатке живем.
