«Какая же глупая это была затея, Фрэнки, дразнить себя, позволить ехать за ним на бал, позволить взять себя, впустить его ещё глубже, хотя куда уж больше? Ты глупец, глупец, ты только и можешь, что делать себе больно, зная, что это ничего не изменит. На что ты рассчитывал? Ты заслужил это, le sot*… Хотя… так даже легче, не правда ли? Когда внутри становится пусто и спокойно. Когда ничего не ворочается и не колет, вспарывая лёгкие. Может, ты просто поумнел и вырос, наконец?»
*Дурак (фр.)
Он закрыл глаза на некоторое время. Голова глухо звенела, и там больше не осталось мыслей, кроме одной — скоро, буквально на днях будет бал. И он поедет на него. Поедет вслед за Джерардом — в последний раз. Пора положить этому конец, пока не стало совершенно невыносимо жить с этой ношей на сердце… Кто-то должен сделать это, и ирония в том, что он и есть этот единственно возможный аноним.
— Как вам ваш Ангел сейчас? — глухо спросил у беспристрастного зеркала Фрэнк. — Сейчас, когда он лишился своих красивых белых крыльев?
Глава 13
Он безумно плохо спал этой ночью. Не то, чтобы не мог заснуть, или его что-то беспокоило. Просто всё нутро затопила какая-то грусть и безысходность, беспросветная глухая тоска, которая безучастно и надоедливо ворочалась внутри, мешая спокойно спать. Она пришла внезапно, когда вся реальность его положения в этом доме обрушилась на него, качнув своим мёрзлым дыханием язычки почти прогоревших свечей, и теперь искала удобного, тёплого места в этом хрупком и новом для неё теле. В его, Фрэнка, теле…
Он даже смог заснуть, но то зыбкое нахождение между миром бессознательного — борющихся друг с другом мыслей и чувств, — и миром снов, где он, решившийся признаться и получивший в ответ только презрение и отчуждённую, страшную холодность, сложно было назвать полноценным отдыхом. Это скорее походило на изощрённую пытку сознания, которой Фрэнк не мог сопротивляться, даже получая от этого какое-то неуместное, нездоровое удовольствие.
Ослабший, напуганный, он принимал это надоедливое ворочание внутри как что-то заслуженное, призванное проучить его, так смело и необдуманно замахнувшегося на тайну Джерарда, нарушившего запрет, отдавшегося в цепкие объятия любви и страсти, не сумевшего удержаться в рамках… Ведь до того первого злополучного бала любить наставника было так приятно и спокойно — это чувство не вызывало такого всепоглощающего желания, не травило душу надеждой на прикосновение или взгляд, приправленный острой нотой пряной похоти.
Он сам позволил себе переступить черту и сам же сейчас дрожащими пальцами, что постоянно роняли мел, старательно вычерчивал новый круг «от бесов» вокруг своего маленького тоскующего тела. Его не защищали больше крылья. Они разлетелись нежными танцующими перьями, а те — растаяли, истлели в душном воздухе его спальни.
И не было жаль. Именно это пугало и беспокоило Фрэнка больше всего — что он не сожалел ни о чём содеянном. Он корил себя только за малодушие, не дававшее ему сейчас мыслить холодно и рационально, как Джерард, но не за свои решения и поступки, принесшие ему столько счастья и непередаваемых настоящих ощущений, доказательств, пусть и спорных, реальности его любви.
Забывшись только под утро, он проснулся от первых еле слышных шагов по коридору за своей дверью.
«Маргарет, — узнал он звучание неторопливой, чуть тяжеловатой походки, — как ей удаётся вставать в такую рань?»
Из створок приоткрытого окна доносилось негромкое пение парковой малиновки, и голова чувствовалось тяжёлой жестяной бочкой без содержимого. Казалось, стоит задеть её лишь пальцем, как она невыносимо отвратительно загудит, завибрирует своими холодными боками.
Это была насмешка судьбы, но сейчас Фрэнку казалось, что так себя должна была чувствовать бедная принцесса, которую пригрели во дворце непутёвого принца и заставили спать на горошине, накидав на неё в беспорядке старые пыльные перины, до сих пор благополучно лежавшие в чулане.
«Принцесса на обломанных крыльях, — горько улыбнулся Фрэнк, стараясь медленно встать, чтобы не потревожить и без того странно ощущавшуюся голову. — Посмотрим, как выглядит этим прекрасным утром твоё неземной красоты личико?»
— О, Господи!.. — сдавленно простонал он, добравшись до трюмо с тройным зеркалом. С таким лицом весь его сегодняшний план мог пойти насмарку. — Возьми себя в руки, неотёсанный слюнтяй! — шёпотом проговорил Фрэнк своему отражению, придвинувшись как можно ближе к поверхности и разглядывая нежно-лиловые круги под нижними веками и лихорадочно блестящие глаза, бледные потрескавшиеся губы в обрамлении редкой пробивающейся щетины. — Если ты не способен даже на такую малость — то лучше собирай вещи и проваливай на все четыре стороны, такие симпатичные мальчики всегда найдут, куда пристроить своё тоскливое тело. Не стоит позорить подобным поведением гений своего учителя, Фрэнк Энтони Ньюэл младший! Разве ради этого ты, как крыса, переплыл океан в трюме с такими же отчаявшимися? Ради этого ты сражался за хлеб и яблоки на улицах Парижа — чтобы сейчас опустить руки? Бесхребетный ты тюфяк!
Он улыбнулся. Почему-то последнее ругательство так жутко контрастировало с его видом, что привело в чувство. Бледный, осунувшийся, не выспавшийся — да! Но никак не бесхребетный тюфяк. Таким он никогда не был.
Оттолкнувшись руками от столика трюмо, на который он всё это время опирался, Фрэнк первым делом выскочил на балкон. Прямо как был со сна — нагим, даже без ночной рубашки. Он жарко смутился, вспомнив, при каких обстоятельствах вчера оказался без неё, а также то, что где-то в складках его испачканной простыни мирно покоится сейчас подарок Люциана.
«Ну, Люци, ну постой… — думал он, предвкушающе улыбаясь, перепрыгивая с одной ноги на другую на довольно свежем утреннем воздухе, держась за балконные перила. — Несмотря на то, что подарок твой пришёлся мне по вкусу, я покажу тебе, как дарить мне такие развратные вещи. Надо ведь и стыд знать!»
Почувствовав, как все части тела подтянулись и покрылись крупной гусиной кожей, Фрэнк решил, что уже достаточно взбодрился и проснулся.
Внутри на табуреточке у трюмо стоял небольшой тазик и кувшин с водой. Тщательно умывшись, Фрэнк мягко растёр полотенцем лицо и с силой, более жёстко — всё тело. Теперь стоило побриться.
Фрэнк любил бриться. Было в этом что-то неповторимо мужественное, какая-то каждодневная игра со смертью — подставлять горло под лезвие опасной, острой бритвы — не самый спокойный аттракцион. А ещё он навсегда запомнил, как Джерард учил его, шестнадцатилетнего юнца с едва пробивающейся мягкой щетиной делать это правильно.
«Не жалей мыла, мой мальчик, — смеясь, говорил он, пока Фрэнк отфыркивался от пены, что лезла ему в нос, — ведь мыло — это залог хорошего скольжения и чистого бритья».
Фрэнк улыбнулся своим воспоминаниям, уверенно и привычно водя взмыленным помазком по скулам, щекам, подбородку и верхней части шеи. В тот раз Джерард стоял сзади, тесно прижавшись, и направлял его руку перед зеркалом в ванной, выглядывая из-за плеча. Он из всего пытался сотворить шутку, в то время как мальчик, сам не отдавая себе отчёта, впервые испытывал накатывающий жар, вызванный теплотой прильнувшего к спине тела.
«Бритва должна быть идеально острой и храниться в сухости. Не позволяй относиться к лезвию халатно, тогда и оно, почувствовав уважение, не причинит тебе вреда. И твёрже держи руку, сталь не любит трусов и слабаков», — учил его Джерард, в то время как ученик благоговейно взирал на подарок к первому бритью, подсунутый почти под нос, — длинное туманно-серое лезвие, искрящееся обточкой по самому краю кромки, удерживаемое рукой наставника за украшенную перламутром ручку.
Подхватив ту самую бритву со столика, привычным движением заставляя её раскрыться, Фрэнк приподнял подбородок, открывая намыленную, пенную, такую беззащитную шею, и поднёс к ней лезвие.
«Помни, достаточно одного движения поперёк, — Джерард резко двинул вбок рукой с бритвой, от чего Фрэнк на секунду зажмурился, — как всё это бритьё может закончиться весьма и весьма скверно. Ты понял меня? — увидев испуганное кивание в отражении и ободряюще улыбнувшись, наставник продолжал: — Поэтому, не торопясь и не волнуясь, мы двигаемся только так, — и он, приставив лезвие к самой нижней намыленной кромке шеи, нежно повёл его, — снизу вверх, Фрэнки. Снизу вверх».
