Он смотрел на него так серьёзно и испытующе, что Фрэнк был уже на грани лёгкой истерики. «Неужели понял? Неужели я чем-то выдал себя? Или же всё в порядке?» Но вот взгляд напротив как-то обмяк, перестал быть таким острым и пробивающим до самой души, и Фрэнк едва заметно выдохнул, мысленно поздравив себя с первой удачной ложью. Сколько их ещё впереди?
Он согласно кивнул в ответ наставнику, про себя возблагодарив Господа и своего Ангела-хранителя. Он держался, как мог, но уже чувствовал, как предательский румянец, запоздалая плата за обман глаза-в-глаза, начинает медленно подниматься к щекам и ушам. Вскорости его ждала бессонная ночь корпения над цифрами, но не сегодня, нет, не сегодня — он слишком много работал и просто мечтал уже оказаться поскорее в своей постели…
Постаравшись избежать суетливости, Фрэнк поблагодарил за ужин и пожелал всем доброй ночи. Маргарет отказалась от его помощи в уборке стола, отправив отдыхать. Он с радостью последовал этому совету и поднялся к себе. Едва за ним закрылась дверь и он оказался в своей комнате, Фрэнк привалился к такому твёрдому и надёжному дереву, чтобы немного унять дыхание и сердцебиение.
Прав учитель, во всём прав. Пока что его так просто вывести из равновесия, а врать он совершенно не умеет. Надо быть строже к себе, надо стать холоднее и отстранённее — ведь у Джерарда это как-то получается? Может, спросить об этом? Возможно, есть какие-то тайные уловки, о которых он по неопытности не знает? Но это всё потом… Сейчас — просто отдохнуть и по возможности — ни о чём не думать.
С упоением зарывшись в перину и скомканную простынь, слегка пахнущую лавандой, он снова вытащил из-под подушки де Сада и продолжил читать, с азартом перескакивая со строчки на строчку.
Очнулся от чтения он только ближе к полуночи. Часы на камине тикали почти неслышно, практически не разбавляя тишину и ночную сонливость, опустившуюся на поместье. Маргарет и Поль вставали очень рано, чуть позже шести утра, Джерард тоже наверняка слишком устал, чтобы по привычке бодрствовать после полуночи. Отложив листы и по-кошачьи потянувшись, Фрэнк решил, что самое время приступить к исполнению своего плана. Для этого следовало спуститься на кухню и устроить всё так, как нужно ему.
Он стал неторопливо и задумчиво раздеваться, перебирая, как турецкие чётки баронессы фон Трир, каждую часть плана. Проверял ещё раз всё, что он придумал, размышлял, так ли хорошо и естественно это будет выглядеть, как ему показалось сначала. Он не понял, почему вдруг посмотрел в сторону большого, в полный рост, зеркала на стене. Тёмная рама словно открывала дверь в другой мир — мир робких движущихся бликов от свечей, мир сумрака и белой матовой кожи, мир развязно выпущенной рубахи, острых ключиц, свисающих на лоб прядей волос и обнажённых ног, запутавшихся в спущенных до пола штанах и белье…
На секунду — всего на секунду! — у него перехватило дыхание. Фрэнк подумал о том, что раньше не разглядывал себя обнажённого в зеркале. Видел мельком, но никогда — в таком антураже, ночью, и никогда от этого не сбивалось дыхание… Правой рукой он подцепил край рубахи и, скользя по коже живота, тут же покрывающейся гусиной кожей, потянул наверх, оголяя тёмные волосы паха, пупок, двигающийся в такт участившемуся дыханию, чуть выступающие под кожей рёбра… Рвано выдохнув и ощутив, как напряглись, будто стянулись в маленькие узелки нервных окончаний его соски, он схватил их пальцами обеих рук, не переставая разглядывать в зеркале реакций своего тела. Было странно наблюдать за тем, как со стороны выглядит накатывающее возбуждение, но определённо — это заводило ещё больше. Он поглаживал коричневые бусины сосков, пропуская их между пальцами, как обычно любил делать Джерард…
«Господи, Джерард…» — пронеслось в его голове, и он совершенно потерялся в лавине накативших на его возбуждённое сознание образов и воспоминаний. Все их последние встречи, полные недосказанности и неоднозначности — в ванной, в опере, на кухне… Но даже не это заставляло его плоть дёргаться, наливаясь сильнее. Сама двойственность их отношений, сам мужчина, каким он был с ним на балах и каким — в роли хозяина поместья, сама ситуация, в которой Фрэнк был властителем положения просто потому, что обладал большей информацией — именно это кружило голову сильнее вина, заставляя сердце колотиться внутри как обезумевшее, загнанное в силки животное.
Медленно отходя назад, к тумбе у кровати, он смотрел в зеркало, на то, как его собственные руки жадными змеями скользили по еле видному в сумраке телу. Рубаха уже давно лежала внизу, рядом с бриджами и панталонами, и только ощутив это обнажение кожей всего тела, Фрэнк вдруг невыразимо ярко почувствовал своё одиночество сейчас — одиночество широких плеч, живота, невинность шеи и губ, тоску бёдер и невыносимую муку паха. С его губ сорвался тихий разочарованный стон.
Конечно, он знал, что делать в подобных ситуациях, но хотелось совершенно не этого. Больше всего он мечтал ворваться сейчас в такую близкую и настолько же недоступную комнату наставника, отправляя всё к чертям, перекрикивая вопли разума. Повиснуть у него на шее, зацеловывая желанные, высохшие от постоянных задумчивых покусываний губы, упиваться его шоком и непониманием… Но нет, это было бы самое последнее, что он мог сделать. Даже страшно предположить, как Джерард отреагирует на что-то подобное. Это было именно той границей, которую было невозможно переступить. Табу…
Упершись бёдрами в прикроватную тумбу, он, вздохнув, решился. Иначе зачем вообще оставлять у себя такой нескромный подарок? Нащупав пальцами выдвижной ящичек, он вытянул его наружу и достал из самого дальнего угла чёрную картонную коробочку. Открыл крышку и нервно отбросил её чуть дальше. Под мерцающим светом свечей в канделябре матово поблёскивал будто ещё спящий в чёрном бархате внутренней обивки розовый цилиндр. Это была невероятно тонкая работа — выточенный из цельного камня очень нежного цвета, испещрённого вкраплениями и прожилками, своими формами предмет определённо напоминал фаллос. Возможно, камень был ониксом, но это было совершенно неважно сейчас — у Фрэнка пересохло горло и участилось и без того сбившееся дыхание. Так бывает, когда вдруг решаешься на что-то запретное, даже грязное, на то, чего никогда не делал раньше — под покровом ночи, пока никто не видит и не слышит, когда нет свидетелей. Решаешься на что-то такое, о чём будешь знать только ты…
«Холодный… Господи, да он просто ледяной!» — взяв каменный фаллос в руки, он посмотрел сквозь него на свет. Полупрозрачный, мягко светящийся розовато-белым оттенком, он заставлял Фрэнка вспоминать одному ему известные картины и нервно покусывать губы.
«Дьявол, нет… Нет, надо переодеться в ночную рубашку и пойти на кухню. Сделать то, что запланировал. Возьми себя в руки, Фрэнки!»
Тело слушалось с неохотой, и в тот момент, когда он всё-таки спустился вниз, на ощупь, пряча в складках рубашки холодящую пальцы вещицу, Фрэнк возблагодарил небо, потому что все спали, и вокруг висела тишина, едва разбавляемая тиканьем настенных часов. На печи стоял ещё тёплый чайник, и, на миг забыв о своей первоначальной цели и вдохновившись новой безумной идеей, Фрэнк поднял крышечку, зачем-то заглядывая внутрь.
— Фрэнки, это ты? Не спится? — голос Джерарда в мгновение вытряхнул из него всю душу, заставив сердце подпрыгнуть к горлу. Им овладела паника, и, не представляя, куда спрятать свой бесстыдный подарок, он не придумал ничего лучше, чем поскорее опустить его внутрь чайника. В конце концов, именно для этого он и спускался на кухню.
Раздался явный булькающий звук, особенно странный в этой тишине, когда каменный фаллос опустился на дно железного чайника. Сглотнув и вернув крышку на место, Фрэнк медленно развернулся. Джерард стоял в длинном ночном халате в проёме двери, и его силуэт угадывался очень смутно.
— Я спустился попить, простите, если разбудил вас… — «Как можно спокойнее, Фрэнки, не поддавайся истерике, он ничего не видел — тут так темно, хоть глаз выколи».
