у нас двадцать минут. Асаф ответил: успеем. И оба встали. Она взяла меня за одну руку, он за другую – и они потащили меня в ванную, поставили перед зеркалом, чтобы я своими глазами увидел этот ужас, взяли одноразовую бритву и пену для бритья и чисто меня выбрили, очень мягко и нежно.
Потом я отвез их в аэропорт. Всю дорогу я хотел сказать им: пожалуйста, не уезжайте. Я не знаю, как быть одному. Слова не выходили из моих уст. Но я знал, что, даже если смогу это выговорить, они все равно уедут.
* * *
То, чего я ожидал, произошло.
Как-то утром Лиат опять появилась у кофейного прилавка, бледная, с красными глазами – не то от недосыпа, не то от слез, с шарфом вокруг шеи.
Я хотел положить в утешение руку ей на плечо, но удержался и, как всегда, пропустил ее вперед.
Вопреки обыкновению, она заказала только грейпфрутовый сок. Сэндвич есть не стала.
На мой немой вопрос решительно ответила: что-то нет аппетита.
Мы долго молчали. Про себя я поносил доктора Денкера последними словами и представлял, как душу его стетоскопом.
Наконец она заговорила:
– Кое-чего я не понимаю.
Я кивнул – мол, рассказывайте. Она спросила:
– Что врачу делать, когда он не может быть врачом? Когда жить слишком трудно?
– Идти на работу, – ответил я. И тут же заметил, что мой однозначный ответ ее разочаровал. Как будто она ожидала от меня большей мягкости. Поэтому я добавил: – Врач и правда такая профессия, которая не дает себя жалеть. Но в этом есть и свои преимущества. Несколько месяцев назад умерла моя жена…
– Соболезную, – сказала она, ее глаза округлились. – Я не знала.
– …а в свое время, – продолжал я, – мы намучились с сыном. С Асафом. Когда он вернулся из путешествия после армии. Мы не были уверены, что он останется в живых. А еще раньше умерли мои родители, оба, с разницей в неделю. Сначала мама, потом папа. Это было вскоре после того, как мы вернулись с постдока в Торонто, и я не… даже думать не хочу, что бы я делал в каждом случае, если бы мне не надо было каждое утро идти на работу.
– Могу себе представить.
– Наверное, я бы совсем развалился.
Мы снова помолчали. Было видно, что Лиат обдумывает мои слова. Наконец она допила свой сок и жестом показала, что хочет вернуться в отделение. Пока мы шли, она сказала:
– Я здесь задыхаюсь, доктор Каро. Задыхаюсь. Я люблю нашу работу, но не могу выносить то, как у нас все устроено. Знаете, что мне приснилось в ночную смену, когда наконец удалось задремать на минуту? Что идет обход, все ординаторы стоят у постели пациентки и обсуждают, какие у нее показания и противопоказания, но тут фокус наводится на кровать, и я узнаю в этой пациентке себя, то есть все обсуждают меня. Понимаете? Что мне сейчас нужно – так это бросить все и улететь в Боливию. И снова пройти Такачи. Вы слышали о Такачи?
– Боливия? Разве не там погиб один израильтянин? Во время медового месяца? Вы уверены, что…
– А, нет, это было на Дороге Смерти. На велосипеде. А я о Такачи. Там снежные вершины, лагуны, джунгли. Это пеший маршрут! Точнее, надо доехать на такси до Чокекоты, а оттуда идет подъем в Анды, в какой-то момент грунтовая трасса переходит в старую дорогу, проложенную еще инками, и ты просто идешь, пока не дойдешь до деревеньки. Там нет никаких хостелов, можно заночевать в одном из кабинетов местной школы…
Она рассказывала о путешествии, а я все кивал и представлял ее в шортах – близнецовые мышцы напрягаются, когда она пытается залезть слишком высоко, – и так мы дошли до входа в наше отделение. Там двери открываются сами. И тогда я прикоснулся к ее руке – даже, точнее, скользнул по ее руке – и сказал: если вам нужен внимательный слушатель, Лиат, то я к вашим услугам.
Спасибо, ответила она и посмотрела на меня с благодарностью, с доверием. И снова сказала: спасибо. И еще: что бы я без вас делала.
* * *
И все равно я никак не ожидал, что в тот же вечер она придет ко мне домой.
* * *
Я думал, что в дверь стучатся дети, которые собирают пожертвования для какого-нибудь фонда.
Кроме сборщиков пожертвований, никто не стучался ко мне в последние месяцы, после того как Нива умерла.
Друзья звонили время от времени, но не заходили. Может быть, ждали, что я сам их приглашу. Или боялись, что моя тоска окажется заразной. А может, они любили встречаться с нами больше из-за Нивы, чем из-за меня.
Я открыл дверь – на пороге стояла Лиат. Теперь было видно, что она плакала. Ее всегдашний легкий макияж размазался в уголках глаз, на щеках блестели слезы, а в руке она держала стетоскоп.
– Вы забыли его в отделении, – сказала она. – Я видела в расписании, что завтра вы в поликлинике, так что…
– Спасибо. – Я взял у нее из рук стетоскоп. – Что бы я делал без вас, доктор Бен Абу.
Она улыбнулась и сказала: ладно. Так говорят, когда прощаются, собираются развернуться и уйти, но она не развернулась:
– Не хочу вам всем мешать…
– Я тут один, – ответил я.
– «Настоящие люди почти всегда одиноки»[88], – сказала она.
– Так и есть. – Я улыбнулся, чтобы она поняла, что я узнал цитату из «Дюны», и добавил: – Если… хотите, заходите, доктор Бен Абу.
– Точно? – спросила она и заправила прядь волос за ухо.
– Конечно, – сказал я, – конечно. – И удивился: откуда у нее мой адрес? А потом вспомнил: из списка контактов сотрудников, который висит у нас около канцелярии. И вдруг смутился: она привыкла видеть меня в белом халате, а теперь я в домашней одежде – просто старик в спортивном костюме и в тапках, с веснушками на щеках.
Она прошла в квартиру и оглядела гостиную.
– Вау, – произнесла она. – Сколько пластинок.
– Да, – гордо ответил я. – Это… коллекция, которую мы с Нивой долго собирали.
Она встала рядом с одной из полок и принялась перебирать пластинки.
– Довольно разнородная коллекция, – признался я. – Мы оба любим…
– И Шуберта, и Дуду Тасса.
– Приятно, что вы помните.
– В нашей профессии важна хорошая память, разве нет?
– Нива предпочитает… она всегда настаивала, чтобы мы слушали не только музыку, знакомую нам с юности, она все время… всегда искала новые голоса.
– Это она? – Лиат встала перед фотографией, которая висела у телевизора.
– Да.
– Интересная женщина.
– Согласен.
– У нее глаза смеялись…
