захлопнула за собой дверь.
* * *
Я боялся, что произойдет авария. Представлял себе аварию на Аялоне. На проспекте Намира[91]. На перекрестке Азриэли[92]. Представлял себе искореженную, горящую машину. Представлял, как мне позвонит старшая медсестра. Представлял похороны. Снова и снова. Я ходил по гостиной из угла в угол, как детектив, пытающийся раскрыть преступление, которое сам же и совершил. Я пошел в кухню, достал из аптечки таблетку успокоительного, принял ее. Но продолжал волноваться. Есть ситуации, когда успокоительное не помогает. Я вернулся в гостиную. Прикоснулся к дивану, который все еще хранил тепло ее тела. На подушке остался ее волос. Светлый, медового цвета. Я поднял его и потеребил подушечками пальцев. А потом зажал двумя большими пальцами, как делал когда-то с травинками, чтобы извлечь из них трубный звук – это радовало детей в садике у Яэлы, а потом и у Асафа, и поэтому Яэла и Асаф хотели, чтобы именно я их провожал и встречал, а не Нива…
Я подул на волос, поднес его к носу. Вдохнул. Мне показалось, что я ощутил запах Лиат. Я пошел на кухню, взял полиэтиленовый пакетик – в такие я упаковывал бутерброды, которые каждое утро готовил для Нивы на работу, – раскрыл его и очень осторожно положил туда волос. Без всякого намерения пользоваться им как уликой. С чего бы. Откуда мне было знать. Я просто хотел, чтобы у меня осталось что-нибудь на память о ней. На случай, если произойдет авария на Аялоне. Или на проспекте Намира. Или на перекрестке Азриэли. На случай, если ее машина вылетит с полосы. Или въедет в стену. Или поедет на перекрестке на красный свет, наперерез грузовику. Одна картинка сменяла другую, в конце концов я больше не мог это терпеть и отправил ей сообщение.
Дорогая Лиат, прошу прощения, если обидел Вас.
Буду Вам признателен, если Вы напишете, что благополучно добрались до дома. Я беспокоюсь за Вас.
Но я так волновался, что не обратил внимания, что отправляю сообщение с телефона Нивы, а не со своего.
* * *
Ран Шпицер был нашим однокурсником. Он даже находился вместе с нами в общаге, в комнате Михаль Дворецки, когда Нива решила, что мы будем слушать «King Crimson», и громче всех одобрял ее выбор.
Вообще, Ран Шпицер был выскочкой. Посередине лекции он всегда поднимал руку и задавал вопрос, цель которого заключалась не в том, чтобы прояснить что-нибудь, а в том, чтобы сообщить всем, что Ран Шпицер пришел сегодня на пары.
А на пары он приходил не всегда. На экзаменах обычно списывал. Письменные работы покупал у студентов с последних курсов, а время проводил на тусовках в Тель-Авиве, потому что «этот Иерусалим вымер уже две тысячи лет назад. Как вы можете вообще любить его, как?».
За глаза его называли Ран Говорун. И говорили: да кто даст ему скальпель?
Поэтому не сказать чтобы мы удивились, когда узнали, что во время ординатуры он учился в университете на «менеджера в сфере здравоохранения», а окончив курс – посвятил себя управленческой карьере; там благодаря своей словоохотливости и способности понимать, где сосредоточена сила, он получал повышение за повышением и год назад стал главврачом больницы, где работаю я.
«Ашер Каро! – радостно закричал он мне в коридоре отделения через несколько дней после своего назначения и, пожимая мне руку, добавил: – Кто бы мог поверить?» И смерил меня надменным взглядом, который как бы говорил: кто бы мог поверить, что когда-нибудь твоя судьба будет зависеть от меня, я буду принимать решения о твоем профессиональном будущем и одним росчерком пера смогу снизить тебе зарплату и ставку.
А вот на трауре по Ниве Ран меня удивил. Он не ограничился протокольным визитом, пришел дважды. И каждый раз приносил какое-нибудь домашнее блюдо, которое приготовила его жена. И интересовался тем, как живут Яэла и Асаф. Интересовался по-настоящему, а не просто для галочки. Каждый раз сидел в гостиной больше часа и слушал больше, чем говорил. А если говорил, то не о себе и не о своих достижениях, а о Ниве. Ваша мама, сказал он Асафу и Яэле, была самой яркой девушкой на нашем курсе. В ней было такое, что ли, благородство. Не мне вам рассказывать. Мы все были в нее немного влюблены. Но она еще на третьем курсе выбрала вашего папу – и все. Ни у кого другого не было шансов.
Когда в конце второго визита я провожал его до двери, он положил руку мне на плечо и сказал интимным тоном, совершенно не таким, каким разговаривал с журналистами: все, что тебе нужно, Ашер. Если нужен отпуск, если нужна помощь – какая угодно, – обращайся ко мне без колебаний.
Я сказал спасибо. И действительно чувствовал благодарность. И удивлялся: впервые за долгие годы оказалось, что Ран Говорун бывает другим.
* * *
Через три дня после инцидента с Лиат меня вызвали на встречу с ним.
Я не связал два этих события. Мне не пришло в голову, что одно может иметь отношение к другому.
На следующий день после того, как Лиат пришла ко мне домой, у меня был прием в поликлинике, и так вышло, что мы с ней не встретились. Через день я не видел ее на утренней конференции, а от нашей главной сплетницы узнал, что она почувствовала себя плохо во время смены, но все равно лечила больных, зато потом получила особое разрешение не оставаться на конференцию. Статистику доктора Денкера пополнил еще один случай – он бросил ординаторшу, не без злорадства добавила главная сплетница.
Мне не хватало Лиат у прилавка с кофе. Очень не хватало. Я беспокоился, как она там. С другой стороны, ее отсутствие, которое продолжалось и в последующие дни, принесло мне облегчение. Я не знал, как поведу себя, когда мы встретимся: опущу взгляд, как виноватый? Или, наоборот, буду смотреть ей в глаза и объяснять, что просто погладил ее по голове, не имея в виду ничего лишнего, и что эсэмэски, которые я ей посылал в последние месяцы, были только проявлением заботы?
Только один раз за все эти месяцы, что мы работали вместе, мне довелось видеть Лиат в гневе. Она сердилась на хирурга, который, как ей казалось, намеренно не подходит к ее больному, и эта сцена выглядела очень впечатляюще. Если я начну ей объяснять ситуацию, она будет смотреть на меня таким же свирепым взглядом и говорить таким же резким и ранящим тоном?
Вечерами я сидел и сочинял эсэмэски
