Различие также состоит в том, что вампирам герой не сопротивляется, надеясь, что это всего лишь дурной сон, то врачам он уже оказывает сопротивление. Причем мотив пассивного ожидания встречается не только в «Моих похоронах», но и еще в одной песне, написанной в том же году. Проследим развитие этого мотива: «А сам и мышцы не напряг / И не попытался сжать кулак418, / Потому что кто не напрягается, / Тот никогда не просыпается, / Тот много меньше подвергается / И много дольше сохраняется» («Мои похорона»), «Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так» («Песня конченого человека») — «Я сам кричу себе: “Трави!” — / И напрягаю грудь» («История болезни»), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» («Гербарий»).
Помимо того, что в первых двух песнях лирический герой «не напрягается», он еще и «не шевелится»: «Мне бы взять пошевелиться, но / Глупостей не делаю» = «Не шевелюсь, и нет намеренья привстать» (АР-4-151). К тому же он бездействует: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «Лежу — так больше расстоянье до петли»; и ожидает скорую смерть: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» = «Пора туда, где только “ни” и только “не”». Кроме того, в «Моих похоронах» и в «Диагнозе» используется одинаковая лексика: «Ну почему, к примеру, не заржу…» = «Если б Кащенко, к примеру, / Лег лечиться к Пирогову…».
Теперь вернемся к перекличкам «Моих похорон» с «Историей болезни»: «Еще один на шею косится» = «Мне обложили шею льдом»; «Нате, пейте кровь мою» = «В моей запекшейся крови / Кой-кто намочит крылья» /5; 404/; «Я чую взглядов серию» = «Я б мог, когда б не глаз да глаз…»; «Высунули жалы» = «Но иглы вводят»; «И кровиночка моя / Полилась в бокалы» = «И льют искусственную кровь»; «Нате, пейте, гады, кровь мою, / Кровососы гнусные!»[2073] [2074] = «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно <.. > Колите, нате — сквозь штаны» (АР-11-40), «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/ (в первом случае герой говорит: «Нате пейте… кровь», — а во втором он уже протестует: «Мне кровь отсасывать не сметь»).
Подобное обращение к мучителям встретится и в «Венских каникулах» (1979), где герои совершают побег из фашистского концлагеря (а в медицинской трилогии действие происходит в советской психушке — аналоге концлагеря): «Ах, гадюки… — ругается Владимир, и желваки перекатываются у него под скулами». Далее он говорит: «Ну, подождите, сучьи гады… придет и ваша очередь…» /7; 374 — 375/, - вновь повторяя слова героя из песни «Ошибка вышла»: «Колите, сукины сыны. / Но дайте протокол! <.. > Эй! За пристрастный ваш допрос /Придется отвечать!» /5; 80/.
Также в этих двух произведениях говорится об усталости героев: «Нет! Надо силы поберечь, / А то — ослаб, устал» /5; 79/ = «Казалось, у него нет больше сил…»/7; 49/. Сравним это с «Побегом на рывок» и «Концом охоты на волков»: «Шел, пока не ослаб» (АР-4-10), «Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб» /5; 212/.
Что же касается «жал» из «Моих похорон», то им соответствует целый ряд синонимичных образов:
1) «булавочки колкие», «гвоздики» и «иголки», которыми власти проткнули лирического героя в «Гербарии», а также «гвозди» в «Балладе о брошенном корабле»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра»;
2) распятие в песнях «О поэтах и кликушах», «Таможенный досмотр» и стихотворении «Что быть может яснее, загадочней…»: «А в тридцать три распяли, но не сильно», «Мы все-таки мудреем год от года — / Распятья нам самим теперь нужны», «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь. / Прокатили немного — почти что как в детстве на чертовом колесе»;
3) «иглы» в целом ряде произведений (сюда примыкает характерный для Высоцкого мотив «исколотой души»): «И всю жизнь мою копят и ранят» («У меня было сорок фамилий…»), «Мне копят два месяца кряду» («Я сказал врачу: “Я за всё плачу!..”»), «Мне колют в спину, гонят к краю» («Штормит весь вечер, и пока…»; вариант исполнения420), «Колют иглы меня, до костей достают» («Погоня»), «Взгляд у них буравит, как игла» («Таможенный досмотр»; черновик — АР-4-211), «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…» («Гербарий»), «…Когда начальник мой Е.Б. Изотов / Всегда в больное колет, как игла» («Аэрофлот»), «Ко мне заходят со спины / И делают укол. /Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» («Ошибка вышла»);
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
4) «палки в колеса» и «пули в колеса» в «Горизонте»: «Я знаю, мне не раз в колеса палки ткнут <.. > Но из кустов стреляют по колесам»;
5) «шило в шины» в «Песне автомобилиста»: «Вонзали шило в шины, как кинжал»;
6) «гвозди в шины» в черновиках «Горизонта»: «Но впереди — доска с гвоздями где-то» /3; 361/, - что соотносится с «Балладой о брошенном корабле»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра», — и с «Гербарием»: «Корячусь я на гвоздике» (см. пункт 1). Появится эта вариация также в «Разбойничьей» и в стихотворении «Я груз растряс и растерял…»: «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии», «Я гвозди шинами хватал — / Всё было мало». Поэтому в «Мореплавателе-одиночке» будет сказано: «Так поменьше им преград и отсрочек, / И задорин на пути, и сучков!».
Помимо «жал», в «Моих похоронах» упоминается еще и «крюк» как орудие пыток: «Погодите — спрячьте крюк!». Эти же орудия появятся в песне «Ошибка вышла»: «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья». А «цепляние на крючок» и пытки при помощи крючьев как методы советской власти очень характерны для поэзии Высоцкого: «Видно шрамы от крючьев — какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок» («Копошатся — а мне невдомек…», 1975), «…Чтоб не стать мне собачьей добычей гнилой, / Непригодное тело подцепят крюком… / А палач говорит: “Похороним тайком”» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), «Мы умудрились много знать, / Повсюду мест наделать лобных / И предавать, и распинать, / И брать на крюк себе подобных» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977).
В те годы было распространено выражение «оказаться на крючке у КГБ». А уже в новейшее время появилась статья бывшего начальника следственного отдела ленинградского УКГБ Виктора Черкесова, в которой можно было прочитать следующее: «Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за этот самый “чекистский” крюк. И повисло на нем. А кому-то хотелось, чтобы оно ударилось о дно и разбилось вдребезги. И те, кто этого ждал, страшно обиделись. И стали возмущаться, говоря о скверных свойствах “чекистского” крюка, на котором удержалось общество»[2075].
Чуть выше мы упомянули развитие мотива из «Моих похорон» в «Гербарии»: «Потому что кто не напрягается, / Тот никогда не просыпается…» — «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!». Однако сходств здесь намного больше.
В обеих песнях лирический герой предстает болезненным: «Да где уж мне, ледащему, болящему, / Бить не во сне — по-настоящему?!» (АР-3-41) = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18).
Помимо того, он лежит: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «А я лежу в гербарии», — и одинаково выражает свое удивление по поводу того, что его вогнали в гроб и поместили в гербарий: «Сон мне снится — вот те на! <.. > В гроб вогнали кое-как…» = «И на тебе — задвинули / В наглядные пособия».
В «Моих похоронах» герой лежит в деревянном гробу, а в «Гербарии» он говорит: «И пальцами до боли я / По дереву скребу», — причем боль он испытывает и в первой песне: «В гроб вогнали — больно!» /3; 316/. Что же касается его мучителей, то они используют похожие орудия пыток: «А если кто пронзит артерию, / Мне это сна грозит потерею. <…> Жала наготове» = «Все проткнуты иголками». Поэтому формально герои являются мертвыми: «На мои похорона / Съехались вампиры» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…». При этом в первом случае лирический герой сравнивает себя с червяком: «Безопасный, как червяк, / Я лежу…», — а во втором говорит: «Червяк со мной не кланится»; и видит, что на него готовится покушение: «Еще один на шею косится» = «Паук на мозг мой зарится». Но если в «Моих похоронах» он лишь думает избавиться от вампиров, то в «Гербарии» уже действует: «Ведь я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою» —► «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали / И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф».
