Кивнув, я отвечаю:
— Да, я шел через болото и потерял целый месяц. Зашел в лес в августе, а людей встретил в сентябре. Что было со мной в течение этого месяца, я не знаю. Может, попал в какую-то аномальную зону.
— Да ты что, — с ухмылкой покачивает головой Федор, — прямо в аномальную зону попал. И ничего не знаешь, ничего не помнишь. Замечательно.
Я вижу, что он мне не верит. А точнее, он и не собирается верить мне. Валентин ему рассказал то, что Федор принял за истину, и теперь я могу всё что угодно говорить, — мне никто не поверит. Поэтому я сознательно обостряю разговор.
Я говорю:
— Сказано: остерегайтесь тех, что приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри — хищные волки. Их вы узнаете по делам их.
Отец Федор, зло прищурившись, говорит с угрозой в голосе:
— А вот это ты зря. Здесь только я имею право произносить святые слова.
— Да, конечно.
Я смиренно склоняю голову. Боковым зрением вижу, как Афанасий тянет руку к ножу. Наверное, сейчас тот самый момент, когда надо нападать первым, но я медлю. Что-то я не учитываю, чего-то не замечаю. Мне только кажется, что я могу что-то изменить в свою пользу. Поэтому, склонив голову, я жду.
— Сказано: всякое дерево, не приносящее хороших плодов, будет срублено и брошено в огонь, — говорит спокойным голосом отец Федор, — поэтому я спрашиваю — какие плоды ты принес сюда?
Я улыбаюсь. Он уже приговорил меня. Что бы я ни сказал, и как бы ни пытался защититься. Через секунду всё придет в движение, и мне надо будет бороться за жизнь. Или даже не пытаться это делать, дав им возможность отправить меня в Тростниковые Поля. Рядом нет Богини, и только это заставляет меня сопротивляться, — мне бы не хотелось уйти, не услышав её напутствия и не увидев добрую улыбку.
Подняв голову, я смотрю в глаза Федора и говорю:
— Покажу на лжепророка, и разбегутся овцы стада его. Кто имеет уши слышать, да услышит глас Божий, ибо это есть мой голос.
Я вижу в расширившихся зрачках Федора страх, но он мимолетен, — злость застилает его глаза. Он поднимает руку, давая знак Афанасию, но я нападаю первым. Всем телом бросившись на охранника, я сбиваю его с ног. Сдавив запястье той руки, что держит рукоять ножа, я свободной рукой наношу удар кулаком в нос противника.
Ярко-красная кровь, как первое причастие.
И резкая боль в затылке, которая отправляет сознание в бездну. И за мгновение до падения в мрачные глубины, я замечаю Богиню. Она улыбается мне, словно все это время была рядом.
Я падаю, но во мне нет страха.
И нет боли.
Ничего, кроме радости.
Потому что Она вернулась.
Я слышу скрип снега под ногами. Я чувствую тепло её ладони. Я вижу яркие точки в темноте. До них еще так далеко, а, это значит, что нам еще долго идти рука об руку через зимний лес.
Глава пятая
Проклиная бездну
1.
Боль, которая возвращает из небытия. Я не чувствую тело, но моя голова, как готовый взорваться воздушный шар, раздувается изнутри. Кости черепа трещат, кожа вздувается и трескается. Еще мгновение и мозг разлетится в разные стороны.
Я не хочу, чтобы это произошло, потому что тогда боль уйдет.
Я уверен, что боль — один из тех факторов, которые даны нам Богом для того, чтобы мы могли изменяться. И даже осознание приближающейся смерти не так значимо в этом случае, как нестерпимая боль на протяжении медленнотекущих минут. Я уверен в очистительной силе боли, и искренне радуюсь, когда у меня есть возможность пережить её. Я говорю спасибо боли, что дана нам Богом.
Медленно открыв глаза, я пытаюсь что-то увидеть. Но — ничего, кроме неровной черноты камня, слегка освещенного огнем слева. Наверное, я лежу лицом вниз.
Богиня вернулась ко мне, поэтому я не хочу умирать. Тростниковые Поля подождут. У меня есть важное дело, которое никто, кроме меня, не сделает. Я пытаюсь улыбнуться, боль усиливается — и я радуюсь этому. Губы расползаются еще шире, и я начинаю смеяться. Слышу своё хриплое кудахтанье, и веселюсь еще больше.
— Наконец-то, очнулся!
Слышу голос рядом с собой. Мою голову кто-то поворачивает, — боль усиливается, и смех умирает во мне. Я вижу глаза, которые смотрят мне в лицо. Лица нет, только два зрачка, взирающие с интересом.
— Я уже устал ждать, когда ты вернешься.
Судя по голосу, это Валентин. Или Агафон. Я помню, что произошло в пещере, и это хорошо. В памяти нет провалов, — ни минутных, ни часовых, ни суточных.
— Знаешь, — голос Агафона тих, добр и загадочен, — с тех пор, как ты появился в моей жизни, я не могу успокоиться. Ты, как гвоздь в жопе, не даешь спокойно жить. И, главное, я никак не могу понять, почему так происходит. В чем фишка? Я ведь вижу, что ты не такой, как все люди. Например, Виктор вполне понятный человек, живет в лесу, берет деньги и делает своё дело. А вот ты, — пришел ниоткуда, наплел с три короба про болото и потерянный месяц, лишнего не говоришь, чувствую, что знаешь много, и не поймешь, зачем ты здесь? Признайся, или я сделаю тебе больно.
Я молчу, потому что мои признания ни к чему не приведут. К тому же, я знаю, что Валентин не сможет сделать больнее, чем уже есть.
— Если ты не будешь говорить, я сломаю тебе пальцы на руках. Возьму камень и буду бить по суставам, пока не твои ладони не превратятся в лепешки.
Я не чувствую руки, поэтому угроза бессмысленна.
— Или сделаю яичницу из твоих яиц, — хохотнув, говорит Валентин.
И эта попытка не увенчалась успехом.
— А, может, мне просто поджарить тебя?!
Зрачки перед моим лицом исчезают, и через секунду я вижу огонь. Факел приближается к лицу, и я инстинктивно закрываю глаза. Чувствую горячую боль и запах горящих волос. Головная боль отступает на задний план, словно огонь отпугивает её. Наверное, я кричу, но мне кажется, что звуки, которые исторгает мой рот, это смех. Или мне хочется, чтобы это был смех.
Огненная боль уходит, оставляя после себя ощущение расплавленной и стекающей по лицу кожи. Теперь боль другая, — пронзительно жгучая, и я с удовольствием отдаюсь ей, забывая на мгновение, что Валентин рядом.
— Ну, как тебе? Почти, как на сковородке, не так ли?
Открыв глаза и разлепив спекшиеся губы, я пытаюсь что-то сказать. Он видит это, и зрачки вновь возникают передо мной.
— Ну, давай, говори.
— На самом деле, ты очень хочешь расколоть череп и сожрать мой мозг.
Зрачки Валентина застывают в ужасе. Я только что высказал его мысли, которые постоянно вертятся в его голове. Постоянно зудят, требуя удовлетворения. Он уже устал бороться с собой. Он в своем сознании уже столько раз добирался до моего мозга, что именно сейчас он может претворить свои желания в жизнь.
— Агафон!
Зрачки отдаляются от меня, и я вижу недовольное лицо Валентина.
— Да, отец Федор, я слушаю вас.
В голосе благостная покорность. Валентин, самая благочестивая овца в стаде, склонив голову, стоит перед Пророком.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь выведать у него, зачем он пришел сюда.
— Ну, и что получилось?
— Ничего. Молчит.
Ко мне склоняется лицо проповедника. Он пристально смотрит мне в глаза и спрашивает:
— Скажи мне правду, и я отпущу тебя.
С трудом разлепив губы, я, мысленно усмехнувшись, чуть слышно говорю:
— Конец света уже наступил, ибо Я — пришел. И когда поражу пастыря, то овцы стада его разбредутся, ибо увидят мерзость запустения на святом месте, ибо наступит великая скорбь, которой не бывало от начала времен, ибо апокалипсис, подобно молнии, поразит всех и вся, и к трупам слетятся стервятники, чтобы поживится свежим мясом лжепророков и тех, кто поверил им.
Отец Федор услышал каждое моё слово. Я вижу это по его глазам. Он смотрит на меня с некоторым удивлением, словно я неведомая букашка, которую он готов прихлопнуть. Затем его лицо отдаляется, но зато стремительно приближается ботинок.
И я снова проваливаюсь в бездну.
2.
Когда я вновь возвращаюсь, боль, по-прежнему, со мной, но теперь она тупая. Беспокоит не сильно, но и полностью не исчезает, как бы давая понять, что она всегда будет со мной. Может, это то, что мне надо — через боль всегда помнить о том, что мой путь тернист и труден, что идти супротив стада сложно и муторно, что одиночество — это тяжкая ноша, которую нужно тащить в гору.
Теперь я чувствую тело, но это тоже одна сплошная боль. Видеть я не могу, но понять, что с телом способен. Я отпускаю сознание — это так просто, когда боль окутывает его — и смотрю на себя со стороны.
Моё тело лежит на плоском камне, как бы на возвышении, но значительно ниже, чем стоит отец Федор. Мои руки вывернуты назад и привязаны к ногам, петля затянута на шее: при любой попытке двинуть конечностями, петля сразу затягивается и душит меня. Наверное, так должно быть, потому что я еще не пробовал подвигать руками или ногами.
