туда и обнаружил мальчиков из иешивы, разбивающих рояль на дрова. Кацнельсон и Амос не говорили об этом: те события лучше было забыть.
А говорили они о новом интересе Амоса к тому, как люди оценивают вероятность неопределенных событий, например, шансы нападения сирийской армии. «Мы стояли, глядя на сирийцев, – вспоминал Кацнельсон. – Амос говорил о вероятностях и о том, как мы их определяем. Его заинтересовало, что в 1956 году (до начала Синайской кампании) правительство получило два прогноза: один – что войны не будет пять лет, и другой – что, по крайней мере, лет десять. Амоса беспокоило, что никто не знает, как правильно вычислить вероятность.
Если после возвращения в Израиль в сознании Амоса действительно возрастало давление по линиям разлома, то столкновение с Дэнни вызвало землетрясение. Вскоре после того выступления на семинаре он налетел на Авишая Маргалита. «Амос пришел ко мне по-настоящему взволнованный, – вспоминает Маргалит, – и потащил меня в комнату. Заявил, что я не поверю в то, что с ним случилось. И рассказал о своем разговоре с Дэнни и как тот сказал ему: «Блестящее выступление, но я не верю ни одному твоему слову». А потом добавил: «Не может быть, чтобы суждение не соединялось с восприятием. Мышление – это не отдельный акт».
«Амос был привержен такому пониманию мира, в котором исследования Уорда Эдвардса имели смысл, – говорил Дэнни. – А в тот день он увидел притягательность другого мировоззрения, в котором это исследование выглядело глупо».
После семинара Амос и Дэнни несколько раз вместе позавтракали; затем их пути разошлись. Тем летом Амос уехал в США, а Дэнни – в Англию, чтобы продолжить изучение внимания. У него было много идей о возможном использовании новой работы. В танковых сражениях, например. Теперь Дэнни брал людей и запускал один цифровой поток в левое ухо, а другой – в правое, и выяснял, как быстро люди способны переключить внимание от одного уха к другому и как могут заблокировать разум от звуков, которые необходимо игнорировать.
«В танковом бою, как в перестрелке из вестерна, промежуток между определением цели и началом действий составляет разницу между жизнью и смертью», – говорил Дэнни. Он планировал использовать свой тест, чтобы решить, какие командиры танков лучше управляют своими органами чувств на высокой скорости, кто из них способен быстрее понять значимость сигнала и сосредоточить свое внимание на нем, прежде чем его разорвет на куски.
К осени 1969-го Амос и Дэнни вернулись в Еврейский университет. Когда оба бодрствовали, их обычно видели вместе. Дэнни был жаворонком, и поэтому все, кто хотел его застать, могли сделать это только до обеда. Каждому, кто имел желание пообщаться с Амосом, следовало подходить к нему поздно вечером. Нередко они запирались в конференц-зале, и тогда порой из-за двери слышалось, как они кричат друг на друга, но чаще всего из зала доносился все-таки смех.
В том, как они общались, тоже чувствовалось нечто сугубо личное, другие люди были явно не приглашены в их беседу. Причем разговор шел и на иврите, и на английском. Амос всегда переходил на иврит, когда начинал нервничать.
Студенты, которые когда-то удивлялись, почему две ярчайшие звезды Еврейского университета держатся на расстоянии друг от друга, теперь поражались, как две столь разные личности могут найти общий язык и тем более стать родственными душами. «С трудом представляю, как эта химия сработала», – говорит Дица Кефри, выпускница факультета психологии, которая училась у них обоих. Дэнни был ребенком холокоста, Амос – заносчивым сабра (сленговое название для коренных израильтян). Дэнни всегда сомневался в своей правоте – Амос всегда был уверен, что он прав. Амос был в центре каждой вечеринки – Дэнни на вечеринки не ходил. Амос был раскрепощенный и неформальный – Дэнни, даже пытаясь быть неформальным, производил впечатление, что он словно спустился с неких формальных вершин.
С Амосом можно было продолжить общение с того места, где вы остановились, и не имело значения, сколько времени прошло с тех пор, когда вы виделись в последний раз. С Дэнни приходилось каждый раз начинать сначала, даже если вы встречались с ним накануне. Амос, лишенный музыкального слуха, с удовольствием пел еврейские народные песни. У Дэнни был неплохой голос, однако он предпочитал его не демонстрировать. Амос походя расправлялся с нелогичными аргументами: Дэнни, услышав нелогичный аргумент, спрашивал – неужели правда?
Дэнни был пессимистом. Амос… Амос заставлял себя быть оптимистом, потому что однажды решил, что пессимизм – это глупо. «Если вы пессимист и все идет плохо, вы переживаете дважды, – любил говорить он. – Когда вы беспокоитесь о том, что может произойти, и когда это происходит».
«Совершенно разные люди, – рассказывает их коллега-преподаватель по Еврейскому университету. – Дэнни всегда был готов помочь. Он бывал раздражительным и вспыльчивым, но он хотел угодить. Амос не мог понять, почему кому-то нужно угождать. Он понимал любезность, но стремление угодить – зачем?» Дэнни воспринимал все очень серьезно: Амос многое в жизни превращал в шутку.
Когда Амос возглавил комитет Еврейского университета по оценке выпускников, он был потрясен тем, что выдавалось за дипломные работы в области гуманитарных наук. Вместо предъявления формальных возражений Амос просто говорил: «Если работа всех устраивает, то пусть. Надеюсь только, этот студент умеет обращаться с дробями».
«Люди боялись при нем свободно обсуждать идеи, – говорит его друг, – потому что он мог сразу ткнуть пальцем в недостаток, который они лишь смутно чувствовали». Аспирантка Рума Фальк так боялась, что Амосу не понравится ее манера езды, что, подвозя его домой, настаивала, чтобы он садился за руль.
И вот теперь он проводил все свое время с Дэнни, чья восприимчивость к критике была столь велика, что одно замечание слабого студента погружало его в пучину сомнений. С таким же успехом можно бросить белую мышку в клетку с питоном и, вернувшись позже, обнаружить питона, свернувшегося в углу и восхищенно слушающего выступление мыши.
Но было у них и кое-что общее. Оба оказались внуками восточноевропейских раввинов. Оба явно интересовались тем, как люди действуют, когда они находятся в «нормальном», неэмоциональном состоянии. Оба хотели заниматься наукой. Оба искали незамысловатые, мощные истины. Каким бы сложным ни был Дэнни, он все равно стремился заниматься «психологией отдельных вопросов». Какой бы сложной ни казалась работа Амоса, инстинкт вел его через бесконечную чепуху к простой сути вопроса. Два на редкость изобретательных ума. Два еврея в Израиле, которые не верили в Бога.
И все-таки кое-кто видел только различия. Наиболее наглядным проявлением глубокой разницы между ними было состояние их кабинетов. «У Дэнни в кабинете царил чудовищный беспорядок, – вспоминает Даниэла Гордон, которая стала его помощником. – Клочки
