Он притормозил, схватил меня за запястье левой руки с такой силой, что стало больно, тяжело дохнул в лицо спиртовыми испарениями. Мне стало не по себе от его пронзительного взгляда, озлобленного и молящего одновременно. Я видела совсем близко желтовато-серые глаза с узкими зрачками, прищуренные и хищные, как у зверя перед прыжком, оспинку от ветрянки на правой скуле, редкие пробивающиеся усики над дергающейся верхней губой, едва заметные трещинки на нижней. Неожиданно он стал мне до тошноты противен, с его отчаянным взглядом, пересохшими искривленными губами, хриплым голосом, бессмысленным ожиданием того, чего я не могла ему предложить. Меня прямо-таки передернуло от мутного отвращения к Кузьмину и всему мужскому полу в его лице.
– Да пошел ты! – выпалила я, отчаянно пытаясь освободиться. – Убери лапы! Вы что – все сегодня с ума посходили?
И поскольку он не отпускал, размахнулась и свободной рукой влепила Кузьмину звонкую пощечину. Это произошло спонтанно, само собой, без размышлений, на уровне инстинкта, пощечина сорвалась с ладони, как в перепалке срываются с губ бранные слова. Если бы я подумала одно мгновение, вряд ли у меня хватило бы решимости и ярости ударить человека по лицу. Но именно оплеуха возымела действие, которого я не смогла добиться словами. Колькины пальцы разжались, рука опала и повисла плетью. На миг мы оба застыли друг против друга, судорожно глотая сырой ноябрьский воздух, пахнущий бензином и прелой листвой. Затем я повернулась и пошла прочь. С каждой секундой ускоряя шаг, пока не перешла на трусцу. Я не слышала Кузиных шагов за спиной, а когда, добежав до развилки, где мы обычно прощались, обернулась, его не увидела.
Пошел противный мелкий дождь. Даже не дождь, отвратная холодная изморось. Нахлобучила капюшон, отчего-то стало тоскливо. Я брела к дому по темным лужам, по щеке сползала не то дождевая капля, не то глупая слезинка. Смахнула ее, до боли закусила губу. Правнучки воинов не плачут по разным пустякам. Я же не какая-нибудь глупая кисейная барышня…
Кузя стал в школе нечастым гостем. Появляясь, удивлял навороченным японским плеером, угощал паленым «Мальборо», на вопросы о происхождении доходов улыбался загадочно и снисходительно. Как-то его видели на местном рынке в компании бритых качков в черных кожаных куртках, возле одного злачного кафе с ярко накрашенной девушкой в модных сапогах-ботфортах почти до попы. До выпускного оставалось полгода, когда повязали банду местных рэкетиров, шестерых парней от шестнадцати до двадцати двух, вытрясавших дань из рыночных торговцев. История прогремела по округе еще и потому, что рэкет как явление впервые громко и дерзко заявил о себе именно в конце переменчивых восьмидесятых. Прежде, во времена подпольных миллионов в кубышках, вымогатели и жертвы действовали тихо, по-домашнему, причем огласки опасались обе стороны, как нападавший, так и потерпевший. Последнему понадобилось бы долго объяснять соответствующим органам происхождение немалых доходов в стране, где богатых не должно было быть по определению. То бишь в итоге потерпевший имел шансы занять соседнюю камеру с преступником, только по иной статье. С легализацией частного предпринимательства люди получили возможность зарабатывать и не скрывать своих доходов. Этим не преминули воспользоваться крепкие молодые ребята с пудовыми кулаками, решившие извлечь собственную выгоду из новых экономических отношений. В самом деле, зачем работать, если можно просто припугнуть и отобрать? Со временем отстежка бандитской «крыше» стала неотъемлемой частью российского бизнеса, более постоянной и стабильной, чем уплата налогов государству. Кто платить не желал, попросту не выжил в наступившей капиталистической эпохе. Но в самом начале новой экономической эры новорожденные бизнесмены были по-социалистически наивны и потому заявили на вымогателей в милицию. Старая же милицейская гвардия, впервые столкнувшись с откровенным проявлением рэкета не государственного, а частного, доморощенного, не разглядела в крепких молодых парнях героев новой эпохи и персонажей грядущих сериалов. Вымогателей взяли, делу дали ход, и задержанные получили сроки. В их числе оказался учащийся десятого класса нашей школы Николай Кузьмин. Поговаривали, что арестованные – тупые исполнители и ниточки по дурно пахнущему делу тянутся гораздо выше и дальше, но шестеро задержанных твердили, что деньги у торговцев выколачивали лично для себя и более ни с кем не делились. Дело закрыли. Кузя получил три года колонии. Однажды он прислал сумбурное письмо с кучей орфографических ошибок, в котором объяснялся в страстной любви, клялся, что ни в чем не виноват и что, если я соглашусь стать его девушкой, после освобождения он даст мне все, о чем я могу мечтать… Я не стала отвечать. Признание затронуло мое тщеславие, но не сердце. Блатная романтика прельщала меньше полуподвального существования. В моих мечтах не было места для Кольки Кузьмина.
Семнадцать…
К середине десятого мне исполнилось семнадцать. Я готовилась к поступлению на филфак, забив на технические дисциплины. Трояки по физике, химии и математике и следующее за ними порицание мамы нимало меня не заботили. Я упрямо налегала на русский, литературу и историю и немного на английский, который, хоть не входил в число сдаваемых в вуз предметов, все-таки с открытием границ имел шансы пригодиться.
Наряду с этими дисциплинами постигала другие, которые не преподавали в школе, отчего они не становились менее значимыми. Училась быть женственной, соблазнительной, недосягаемой. Привлекать и отталкивать, быть пламенем и льдом. Мопассан рассказывал мне про женщин, Золя про мужчин, Боккаччо учил радоваться жизни, Ремарк напоминал, что она скоротечна. Толстой учил заглядывать в душу, а Достоевский – обнаруживать там мерзость. Глянцевые журналы повествовали, как навести гламур. Это было несложно, гораздо проще, чем думалось. Единственным, чего я никак не могла постичь, было великое таинство притяжения мужчины и женщины. Я легко знакомилась и легко прощалась. Мне нравилось искусство флирта. Легкое и изящное, как разноцветные солнечные блики на свежевымытом оконном стекле. Я чувствовала, когда и как надо улыбнуться – томно склонить голову к плечу, широко распахнуть глаза, изображая наивность, кокетливо рассмеяться либо стыдливо опустить ресницы, играя в скромницу. Я скоро стала угадывать, о чем будет следующая фраза, и мысленно готовила ответ. Я была воздушно-романтичной, я была цинично-прагматичной. Иногда я сама забывала, какова на самом деле. И всякий раз ждала волшебного мгновения, о котором так много и восторженно пишут в книгах: когда чьи-то губы коснутся моих, земля вдруг уплывет из-под ног, все внутри вспыхнет, запоет от восторга, и я почувствую тепло всем своим существом, от живота до кончиков пальцев, а где-то заиграют невидимые скрипки… Но не получалось. Что-то не ладилось, не клеилось, искра не проскакивала. Я опять убеждалась, что книги все преувеличивают раз в двадцать, нет никакой сказки, только буйство гормонов, в моем конкретном случае задержавшееся.
