однокурсники, Валерий». «Они что, говорили, что однокурсники?» «Да, кажется…»
Я заперся в своей комнате, включил телевизор. Конечно, меня могли навестить однокурсники, но я не представлял, кому я нужен. Я курил, лежа на диване, затем вышел на кухню, вскипятил себе чай и начал с отвращением пить — хотелось холодного колкого пива. Мысль о пиве тревожила меня — когда-то я спасался им от жары, теперь мечтал вылечить страх.
Не раздеваясь, я заснул на диване. Мне казалось, что я накрыт темным прохладным одеялом, и спал, пытаясь высмотреть в темноте хоть какой-нибудь сон — светлое, потерянное пятно радости. Потом темнота стала дрожать, раскачиваться, падать кусками в еще большую черноту. Я проснулся, дрожа всем телом, в липком поту.
Хозяйка громко стучала в дверь:
— Валерий! Валерий, вас к телефону, срочно!
Шатаясь, я подошел к двери, открыл. Свет, ударивший в лицо, показался неестественно ярким. Жмурясь, я вышел в коридор и взял трубку.
— Ромеев, — сказал Файгенблат, — я хочу сказать, что…
— Давай, валяй, — лениво сказал я.
— Я все им рассказал, все о тебе, они знают, кто ты…
— Что, уже били? — спросил я.
— Ты идиот! Они знают о тебе, знают тебя в лицо, где ты живешь…
— Ну, теперь назови себя сволочью.
— Я сволочь, Ромеев, но я же боюсь, боюсь!
— Давай, бойся, — сказал я и положил трубку.
Не спеша я зашел в свою комнату и закрыл дверь на ключ. Взглянул на часы — почти час ночи. Мне хотелось ледяного пива, хотелось как никогда, хотя бы глоток. Желание надвигалось, глотало меня, я думал о пиве тревожней и искренней, чем о том, что сообщил мне Файгенблат.
Я оделся: высокие ботинки и длинное пальто, на улице уже холодно, ветер, почти дождь. Вышел в коридор, потом, дотронувшись до замка входной двери, вернулся на кухню и посмотрел в окно. Я ничего не видел, «Опель» заслоняли деревья. В своей комнате я достал из ящика стола деньги, рассовал их по карманам. Вдруг я вспомнил: хозяйка утром покупала пиво. Осторожно, тихо я проник на кухню, открыл холодильник и увидел освещенную желтым светом бутылку. Сковырнув ножом крышку, я быстро приложился сухими губами к горлышку — тело затрепетало, вздрогнуло. Мне показалось, что я стал сильнее — и поэтому мог убежать.
Стараясь не спешить, я подошел к «Опелю». Я почти не оглядывался и насторожился, только открывая дверь, — краем глаза я заметил в машине, стоящей на другой стороне улицы, вспыхнувший огонек сигареты.
Когда я проезжал мимо, огонек все еще тлел.
Выехав на проспект, я остановился у ряда ларьков. Купил пиво: несколько бутылок черного «Гессера» и выпил одну из горлышка, сидя в машине.
Я смотрел в зеркало заднего вида, пил пиво и улыбался — я никак не мог почувствовать себя как в кино. Наконец я что-то увидел: это была патрульная машина. Шурша шинами, она медленно объехала мой «Опель» слева и остановилась. Я слышал, как трещала милицейская рация. Двое вышли из машины, подошли ко мне.
— Что, парень, — сказал один из них, нагнувшись к окошку, — как пиво, ничего?
Второй сказал:
— Выходи, подышим.
— Сколько с меня, ребята? — спросил я.
Они помолчали.
— Ну, сколько, как сам думаешь? Чтобы и нас не обидеть, и самому пешком не топать. Подумай.
Я нащупал свой бумажник — тот, в котором лежали доллары, вытащил одну купюру и протянул в окно.
— Ну, приятель, — сказал милиционер, — нас же двое…
Я протянул вторую купюру.
— Как в Сокольники проехать? — спросил я.
Они лениво объяснили, сели в машину и уехали.
Может быть, мне следовало сначала позвонить.
Но я знал, что Лина дома, что у нее ничего не изменилось — должны же быть люди, у которых ничего не меняется, никогда.
Я долго звонил в дверь, а когда она наконец открыла — сонная, горячая — я схватил ее и понес, споткнулся, упал и встал вместе с ней. Я говорил ей почти скороговоркой, прижав губы к ее щеке: «Я люблю тебя, Лина, я страшно тебя люблю, будь моей женой, я люблю, ты будешь моей женой? говори сейчас же, я люблю!» — а она, быстро уворачиваясь, не давая даже поцеловать себя, шептала, зажмуривала глаза: «Ты врешь… Ты знаешь, что ты врешь и все это ерунда, Валерочка, ты — врешь».
Отпустив ее посреди комнаты, я спросил: «Почему?» Она сказала: «Я знаю это. Просто знаю».
Я промолчал, хотя хотелось говорить — зло, цинично. Мне казалось, что я даже хочу ударить ее. Лина ушла на кухню. Перед этим она устало сказала: «Я накормлю тебя. Ты, наверное, голодный». Казалось невероятным, что я только что говорил ей слова любви.
Она стояла на кухне спиной ко мне с распущенными русыми волосами в длинной ночной рубашке и в короткой вязаной кофте. Изредка поворачиваясь, она показывала мне заспанное, почти чужое лицо какой-то до оцепенения несчастной женщины, и я не узнавал ее. Ее фигура, небрежно скрытая кофтой, казалась мне четче, явственней, чем всегда, грудь — больше, кисти рук — сильней. Я стоял за ее спиной, на пороге кухни, и что-то вяло говорил ей, и каждое движение ее тела — странно чужого и невероятно близкого сейчас, здесь — кружило мне голову, так, что я, держась рукой за холодильник, сполз на стул, а потом откупорил бутылку пива и начал пить, продолжая смотреть на нее; мне хотелось быстро, причинив любую боль, овладеть ее телом, именно телом.
Мы поели. Я выпил все свое пиво. Она что-то говорила, почти не смотря на меня — а ведь раньше она заглядывала мне в глаза.
— Мне плохо, — сказал я.
Лина молчала.
— А тебе? — спросил я, чувствуя беспокойство.
— Мне? — она задумчиво смотрела в сторону. — Я женщина.
Потом она встала:
— Пойдем, я постелю тебе в детской.
— В детской?
Я как мальчишка искал повода, чтобы подраться. Шатаясь, я шел за ней и вдруг схватил за руку.
— Иди сюда! Ты знаешь, что говорил о тебе мой брат, знаешь?
— Пусти! — дернувшись всем телом, она упала на одно колено.
Ее лицо оказалось рядом, бледное, закрытое спутанными волосами, с перекошенным от отвращения ртом. Я навалился на нее, выкручивая ей руку, стремясь повалить на пол, а она, извиваясь, все же стояла на коленях и сопротивлялась быстрыми, ровными рывками — я не мог ее даже сдвинуть. Потом, что-то крикнув, Лина ударила меня головой в живот. Я упал, а она била меня сверху — коленями, кулаками, подбородком. Меня вырвало, я забрызгал ей колено. Она встала, и я услышал ее
