даже рассказал о тебе, все равно ничего не выгадает. Бандиты спросят с того, кто на них работал, им плевать, если он будет тыкать в тебя пальцем и кричать, что это ты зашвырнул наркотики в сортир. Им наплевать на это, понимаешь, Влерик? «Это твои проблемы», — скажут они твоему приятелю, назначат ему срок, а потом, если не заплатит вовремя, пойдут проценты — скажем, тысяча долларов в день. Здорово, да? Прошла неделя — плати семь тысяч. Если не заплатит — тогда его убьют, либо он поступит в рабство — начнет на них работать, будет возить героин, пока не доживет до старости и не умрет. Тобой, Влерик, они начнут интересоваться только в одном случае. Знаешь, в каком?
Я молчал.
— Если он сбежит. Если уже не…
— Сбежал, — сказал я, — это точно.
— Ты же говорил, что просто его не застал?
— Да нет же! Я знаю, Файгенблат уехал, он улетел, он в Израиле, я ненавижу…
— Остынь, Валерик. Что ж, бандиты теперь могут навестить тебя.
— Да иди ты… — я встал с кресла. — Я не знаю, когда он уехал, я ничего не знаю, ко мне кто-то заходил…
— Подожди, — сказал Вадим, — если он исчез этой ночью, то страшного ничего нет. Тебя нет дома, тебя никто не видел.
— Я не знаю, Вадим… Я ничего не знаю. Я не хочу в тюрьму, понимаешь? И к ним не хочу, я с ума сойду… Я всю жизнь боялся такой жизни, я ведь не такой, как они, не такой! Почему я должен быть как они — за что?
— За то, что пользуешься их средствами, — холодно сказал брат. — Надо было зарабатывать на жизнь обыкновенным гением. Будешь виски?
— Нет.
— Тогда я сам, — он налил себе. — Я вот что тебе скажу, мой талантливый брат. Вот ты, когда возил сумочки с героином, не думал о последствиях?
— Думал, — громко сказал я.
— Я не о том. Я о кровавых мальчиках, например… По ночам не приходили?
— Что ты несешь, Вадим? — я посмотрел на него. Он наверняка был сильно пьян, лицо растянуто в улыбке.
— Ну, я, Гип, о тех юношах, что нанюхались твоего порошка да померли. Или кого-нибудь умертвили. Кстати, героин — злая штука, это не трава-мурава, я как-то пробовал. Ну, так что же, совесть не мучает?
— Не ожидал я, — сказал я медленно, — что буду слушать этот бред. Я все-таки пришел к тебе, потому что… к кому же идти? Ладно, я ухожу.
— Опять? — почти смеясь, сказал брат. — Ведь Южный полюс уже открыт, Северный — тем более. Так куда же? Просто в поход?
— Ты же… — сдавленно сказал я.
— Что?
— Ты же сам мне говорил, что я пресмыкаюсь на Арбате!
— И что, посоветовал возить героин? А ведь ты, Гип, сделал то, чего все ожидали от меня, и мама и сестричка.
— Как будто они тебя заботят!
— … но вместо меня это сделал ты, — спокойно, дымя сигарой, продолжал Вадим, — забавно, не правда ли? А ведь я, Гип — скажу тебе от всех Уриев, — никогда бы не занялся этим гнусным делом, даже если бы помирал с голоду.
— Видно, что не помирал, — сказал я. — Я сам все это знаю — знаю! Какого черта мне говорить!
— Выпей-ка глоток — увидишь зеленую травку Ирландии.
— Ну вот что…
— Эх, Влерик, — расслабленно сказал брат, — тебе бы нужен человеческий талант, а не малярный.
— Я, — упрямо продолжал я, — как-нибудь сам разберусь со своими проблемами. А ты…
— Все? — вдруг быстро, коротко спросил Вадим.
Я взглянул на него. Он отвернулся, сидя в своем кресле, гримаса вынужденного отвращения безобразила его рот слева, глаз я не видел.
Помолчав, я зачем-то сказал:
— Почти.
— Тогда заканчивай, — устало сказал он, не поворачивая головы.
Мне хотелось уйти. Я стоял, опираясь рукой о спинку кресла, и бессмысленно смотрел вперед, не зная, остановит меня брат или даже не повернет головы.
— Скажи, Вадим, тебе что — никогда не было страшно?
— Мне? Я уже говорил, что отвечаю за каждый свой день и готов гореть в геенне огненной. Вернее… почти готов. А ты трясешься, словно у тебя нет души. Ты что думаешь, твоя душа тоже дрожит от страха? Да ведь она жаждет на волю! Мужчина, Гип, должен иметь двух любовниц, а не одну. Одна любовница — так не бывает. Если ты спишь с жизнью, то надо любить и смерть — она, как черная женщина, выжмет из тебя все соки — стоит попробовать, Гип, стоит.
Я смотрел на него. Неужели сейчас, когда я могу умереть, угроза мой жизни обессмысливается все той же разницей в шесть лет?
— А ты, я вижу, все больше любишь жизнь, — сказал я, кивая на недопитую бутылку виски. — Сигара, ром и черная женщина по утрам — это неплохо.
— Люблю, — сказал брат, — как приговоренный. Правда, я приговорил себя сам, сам же и пожелал себе кое-что.
— Ну, — я ухмыльнулся, — и когда же ты умрешь?
— Хочешь — сейчас? — брат подошел к столу, открыл ящик и вытащил большой нож с широким лезвием. — А? — спросил он задумчиво, держа нож за рукоятку лезвием вверх. Он стоял у окна, и солнце сверкало на стали. Мне казалось, я наблюдаю представление со стороны, и меня подмывало сказать: «Давай». Я молчал. Брат задумчиво смотрел на нож, потом опустил руку.
— Спрячь, — сказал я, — сейчас не раннее христианство.
— Земля, — пробормотал Вадим, — полно земли…
— Что?
— Жаль, когда тебя не понимают, — брат спрятал нож в стол. — Впрочем, есть выход…
— Да о чем ты?
— О твоем героиновом кортельчике, Влерик. С этим шутить не стоит. За это убивают. Даже если соберешь и отдашь деньги — могут. Уезжай, Влерик. Лучше на месяц. Ах да, ты же студент, кажется? — в его голосе мне послышалась насмешка.
— Ерунда, — сказал я, — свободное посещение. Куда мне ехать? Не к родителям же…
— Ты же собирался к ним съездить, — улыбнулся брат.
— Помнишь, как просвещал меня тут насчет всяких родственных чувств?
— Я к ним поеду, — сказал я, — потом поеду…
— Ладно, Влерик, — сказал брат, — не хочешь домой, езжай в Одессу, в Бугаз. Дядя обрадуется, скажешь — каникулы, как раз скоро ноябрь. Машину оставь здесь у меня во дворе, садись на поезд и вперед.
— Ладно, — сказал я, — а ты?
— Что — я? — брат, сидя в кресле, заложил руки за голову. — А я займусь тут какой-нибудь половой пантомимой или винохлебством в добром здравии. Кстати, Гип, можешь взять что-нибудь из моего арсенала. «Макаров», например, берешь? Так, на всякий случай.
— Нет, — сказал я, — покупаю билет и
