подвале.
В общем, первым делом Мокки резко втянул воздух ноздрями, выбросил руку ударом вбок и так засадил мне локтем в солнечное сплетение, что я даже пикнуть не сумела. Мгновение спустя вторая рука Бакоа сжалась у меня на горле, и вот тогда он каким-то образом все-таки понял, что это я, а не невидимый враг.
Отсипевшись и тихонько откашлявшись, я обрисовала ему ситуацию.
Не то чтобы там многое можно было рассказать: сидим и ждем, и вроде нас пока никто не жрет, что тоже плюс, а где носит Талвани – а гурх его знает. Радовало то, что я наконец полностью оклемалась от последствий яда цавраску. Я была бодра и даже парадоксально весела. Свежая как огурчик и, как он же, немного пупырчатая – от мурашек, ибо нижнее белье и ледяное подземелье в царстве вечной ночи были не самыми сочетаемыми вещами.
Мокки молча снял свою рубаху с капюшоном и отдал мне. Я прикинула, как теперь он выглядит: мягкие шаровары, голый торс и шикарное ожерелье. Неплохо. Потом вор, шипя сквозь зубы какие-то ругательства на дольнем языке, отмычкой вскрыл бутылку вина.
– Значит, отдыхаем, – мрачно подытожил он, и в темноте послышалось бульканье. Оно немного поплясало под сводами забытого погреба, затем прервалось.
* * *
…Интересно, где там шляется Талвани?
Я помнила по двум поэмам VII и IX веков («Песнь о Грофшиси» и «Кольцо Рибаринда»), что вино из погребов Северного креста развозили по всем замкам Шэрхенмисты. На здешних бутылках всегда стоял монастырский знак качества, а к горлышкам привязывались пергаменты с благословением от того или иного хранителя, что очень нравилось клиентам и успокаивало их совесть, волнующуюся из-за вредных привычек. Местные виноградные и сливовые плантации были восхитительны, а система подземелий – вдохновляюще огромна…
Что означало: Тилвас с равной вероятностью мог как ушагать прах знает куда, хоть обратно на половину пути к Шга'Нчауху, так и молча сидеть в нескольких метрах от нас – темнота, как и смерть, может скрывать многое.
Мокки меланхолично постукивал ногтями по бутылке. Я прикрыла глаза и, поколебавшись, нашла в темноте его острое холодное плечо – и положила голову на него.
Вдруг тихий потусторонний скрип о люк над нами – уже привычный – сменился куда более натуральным звуком: рокочущим раскатом грома, за которым мгновенно последовал тяжелый шум дождя.
С ума сойти. Опять гроза. Даже в этой проклятой зоне!.. Не люблю весну именно за это – слишком часто, слишком беспощадно льет и терзает, раскалывает город, горы, горе пополам. Я невольно провела рукой по задней стороне шеи, над шрамами и рисунками, и Мокки почувствовал мое шевеление.
– Так, по ходу, впереди нас может ждать что угодно, и поэтому я хочу напомнить тебе, что ты сильная натура, Джерри, – хрипло и непререкаемо заявил он. – Ты не станешь бояться какого-то долбаного дождя. Все. Прекращай. Иначе я вынужден буду применить воспитательные меры на эту тему.
– «Воспитательные меры» на тему дождя? Мокки, ты шутишь.
– Нет, Джерри, я однозначно, недвусмысленно серьезен. Шуточки – вообще не моя стихия, и я поражен до глубины души тем, что все еще веришь, что мы с юмором иногда заходим друг к другу в гости.
Я прямо видела, как Бакоа в темноте закатил глаза.
– Слушай, ну с поэтикой у тебя все отлично, – проворчала я. – А там и до юмора недалеко. Юмор, как ни крути, это просто гимн отчаянью, когда мозг не может совладать с контрастом между красотой и болью окружающего мира.
– Прекращай свои текстовые штуки, Джеремия.
– Прекращай говорить со мной приказным тоном. Ты мне не шеф.
– Я и не говорил с тобой по-шефски. Разговоры по-шефски – это удел тех избранных, кого на следующий день хоронить будут. А тебя я меньше всего хочу увидеть в деревянном ящике со сложенными на груди руками. Ведь это мне придется платить за твои похороны, разве нет?
– Ты просто козел, Бакоа.
– Вот так новость, с ума сойти.
Я пнула его. Мокки дернул меня за ухо, потом тяжело вздохнул и вновь забулькал вином.
– Уху больно, между прочим, – сказала я.
Мокки вдохнул поглубже, как для новой язвительной реплики невиданной колкости, но в итоге просто молча подул мне на ухо, как ребенку – на ранку. Даже заботливо. Даже нежно.
У рыбки боли, у дельфина боли, а у Джеремии не боли, а то будешь иметь дело со мной, сволочь такая.
Мы сидели. Время шло.
– Ты все равно дрожишь, – недовольно резюмировал вор минуту спустя. – Это дождь, просто дождь, Джеремия. Вода, низвергающаяся вертикально. Нет смысла бояться.
– Ты же знаешь, что дело не в дожде, а в Зайверино. Гроза напоминает мне о случившемся.
– Ну и что?.. Однажды тебе все-таки придется оставить это в прошлом, – Бакоа философски пожал плечами. – Хотя соглашусь: ночь и впрямь была дерьмище. Я знал, что суша не встретит меня с распростертыми объятиями, но такое?.. Недружелюбие Шэрхенмисты превзошло все мои ожидания. Хоть обратно ныряй, матерясь.
Я усмехнулась.
Мне вспомнилась третья ночь после нашего побега из Зайверино, когда мы с Мокки заговорили друг с другом. Лил дождь, никак не получалось разжечь костер. Мы пересекали лес секвой: огромные деревья стояли, как стражи, навытяжку, песчаную почву совсем развезло, и мы забились под вздыбленные корни одного дерева, тщетно пытаясь согреться. Где-то вдалеке выли волки.
– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросила я Мокки сиплым после двух дней тишины голосом. – Что угодно: правду или ложь. Просто давай перестанем молчать, пожалуйста.
Он кивнул и короткими рублеными фразами рассказал, что вырос в районе Бездны. Что у него было трое сестер и брат, что мать тяжело болела. Отец жил с ними, но лучше бы не жил – беды от него всегда было больше, чем проку, и если чему-то он и научил своего старшего сына, так это умению ненавидеть, ненавидеть от всей души.
Рассказал о том, как у всех подводных жителей закладывало уши, когда они пересекали границы домов и улиц Рамблы: часть из них, большинство, располагалась под огромными куполами, полными воздуха, в других была зачарованная, облегченная вода, в третьих – просто вода, и, оказываясь там, ты чувствовал всю беспросветность, жестокость и тяжесть моря, сколько бы ни было на тебя надето магических масок и артефактов.
Мокки рассказывал о знати, приходящей в притоны с жемчужной пыльцой, и о полуночных вылазках бедняков на поверхность, о смельчаках, спускавшихся в Бездну и больше не возвращавшихся из нее, о перламутровых трезубцах подводного дворца, о соленых губах и белых зубах морской пены
