качество: они мешают здраво мыслить и сосредотачиваться.
Мне очень хотелось завизжать при виде того, как тучные тени, поднимающиеся от земли, обгладывают браксов, но я не располагала правом на такую роскошь. Так что я просто хлестнула наших лошадей:
– Бегите! Прочь отсюда, живо! – и Тилвас, как раз распахнувший свою створку люка, пронзительно добавил им что-то на своем колдовском языке.
Кони рванули – я надеюсь, им удалось убраться, – а мы, подгоняемые жутчайшей тишиной, изредка прерываемой слабым скулежом, один за другим скатились вниз по скрипучей лесенке. Тилвас, спускавшийся последним, захлопнул железные дверцы, и нас поглотила кромешная темнота.
Пару секунд мы молчали, и только хриплое дыхание разрывало воцарившееся безмолвие.
Потом я сняла свой Блистательный перстень, провернула камень на нем и положила на пол: несколько лучей света выстрелили во все стороны и слегка подсветили окружающее пространство. Судя по сводчатым потолкам, истлевшим полкам и терпкому аромату, мы находились в бывшем винном погребе монастыря. Воздух здесь, как и снаружи, был наполнен неясной зловещей силой.
– Лучше не повышайте голос, – шепнул Тилвас, напряженно всматривающийся в границу света и тени.
– Я правильно понимаю, – едва слышно, но крайне ядовито процедил Мокки Бакоа, – что мы, образно выражаясь, отгрызли себе руку, потому что нам мешал заусенец? Свалили от браксов в объятия чего-то более страшного? Умирать – так с размахом, да, аристократишка?
– Молодец, вор, твои когнитивные способности начинают меня радовать, хотя пессимизм удручает, – рассеянно отозвался Талвани и еще чуть подался вперед, будто вслушиваясь. – Я знаю, что делать. Все будет хорошо.
Я сложила руки на груди и слегка приподняла одну бровь.
– И что же нам делать? – бесстрастно уточнила я.
Тилвас в ответ бесцеремонно сграбастал меня за руку:
– Вам – немножечко подождать вот там… – пробормотал артефактор и уверенно потащил меня куда-то во тьму подземелья. Сохранять невозмутимое достоинство в таких условиях было сложно. Мокки, чертыхнувшись, двинулся следом за нами – причем задом наперед, не желая поворачиваться спиной к люку, ведущему на улицу.
Тилвас указал на самый угол погреба: каменный пол, какие-то истлевшие тряпки, кованый сундук. Причем при виде последнего Талвани резко втянул воздух ноздрями, издал удивленное восклицание и открыл крышку. Потом достал изнутри припыленную бутылку вина, обнюхал ее по кругу – это выглядело очень странно в исполнении долговязого аристократа – и вручил Бакоа:
– Мм, сливовое! А как хорошо сохранилось! Сидите. Пейте. Болтайте – только негромко. Ждите. Я скоро вернусь.
– Ты совсем больной? – в ответ вкрадчиво и даже как-то сочувственно поинтересовался Мокки. – Талвани, сволочь ты сухопутная, ты правда думаешь, что меня устроит полное отсутствие объяснений? Либо ты сейчас же рассказываешь свой гребаный план – и молись, чтобы он у тебя был, – либо я…
– Либо ты, – перебив, покорно согласился Тилвас.
А потом неожиданно мягко шагнул вперед и обнял Бакоа. Крепко, будто родная мать.
– Что… ЧТО?! – ахнула я, мигом растеряв всю свою строгость, когда вор обмяк и начал съезжать вниз. – Что ты с ним сделал?!
– Да ничего, просто усыпил ненадолго. – Талвани, усадив гильдийца у стены, повернулся ко мне. – Джерри. Пожалуйста. Я тебя очень прошу, пойми ты: я знаю, что делать, – он на мгновение замер, тревожно прислушиваясь к чему-то. – И если мы хотим выбраться отсюда, то просто. Сядь. У. Долбаной. Стены. И подожди, ясно? И когда этот очнется, убедись, что он никуда не денется! Вот, – Тилвас вдруг схватил наручники, висящие на камнях (зачем монахам наручники в винном погребе – неизвестно и, пожалуй, не слишком и хочется знать). – Можешь приковать его, если тебе так хочется. Главное, не дергайтесь.
Где-то там, в темноте у нас за спинами, вдруг заскрипел и застонал люк, ведущий наружу. Мой пульс участился. Значат ли эти звуки, что неизвестные тучевые твари насладились браксами и идут за нами?..
– Почему я должна тебе верить? – мрачно спросила я Тилваса.
Аристократ двумя пальцами взял меня за подбородок и заглянул в глаза. В его зрачках плескалось сочувствие – что раздражало меня, ужасно; и понимание, что удивляло. А еще странная, зыбкая нежность и что-то вроде принятой ответственности.
Это был плохой взгляд.
До пепла плохой.
Когда такие встречались на сцене, становилось ясно: до следующего акта кто-нибудь не доживет. Героический подвиг. Горькое самопожертвование. Роковая ошибка, имеющая последствия, которые протагонист после долгих терзаний согласен встретить лицом к лицу. Смерть – или как минимум разбитое сердце, раскрытый жестокий обман, – вот что по всем законам должно было следовать за таким взглядом.
– Ты и не должна мне верить, – серьезно сказал Тилвас. – Уж кому-кому, а мне не должна, это правда. Но я, представляешь, хочу изменить такое положение дел. Считай это моей прихотью или долгом. Когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе свою историю: про остров Нчардирк, про амулет, про запланированный ритуал с фигуркой пэйярту. И может быть даже… – он вздохнул, – и может быть, даже свои идеи о том, кем была тварь, убившая твоих близких.
Я вздрогнула и подалась назад, глядя на него с ужасом. Тилвас даже не шевельнулся. И правильно сделал: попробуй он удержать меня или схватить в такой момент, силой подтянуть обратно – он бы мгновенно стал для меня врагом – на инстинктивном уровне.
«Не хватай убегающих, испуганных не хватай – их страх облачит твое прикосновение в дерюгу безжалостного палача».
– Сядь у стены, хорошо? Пожалуйста, – терпеливо повторил свою просьбу Тилвас. – Те твари с улицы сюда не зайдут. Испугаются.
– Замечательно. То есть здесь у нас третий уровень потустороннего трешака.
Талвани подмигнул, не говоря ни да, ни нет. Я выругалась, напряженно глядя в сторону люка, о который что-то скреблось, и опустилась рядом с прикорнувшим Бакоа. Тилвас всунул мне в руку пыльную бутылку сливового вина, кивнул, сделал два шага назад и будто исчез, растворившись в сумраке подземелья.
– Выключи свет, – напоследок шепнул он из ниоткуда.
Я подняла и провернула камень на перстне. Мрак и тишина обступили меня со всех сторон.
* * *
Понятия не имею, сколько прошло времени, но, пусть условия и не менялись, в итоге мне просто надоело напряженно вслушиваться в каждый шорох. Всему приходит конец, знаете ли. В том числе нервам: вероятно, они у меня сгорели дотла, и я обратилась железной леди из старинных гномьих поверий.
А потом и Мокки очнулся.
Пробуждение Мокки было не слишком-то приятным. Потому что Бакоа действительно очень любит контролировать происходящее, а на свете нет ничего менее похожего на контроль, чем ситуация, когда тебя вырубает какой-то непредсказуемый хлыщ в проклятом монастыре, а очухиваешься ты в кромешной темноте в сыром
