слов.
«Мы ищем то, не знаю что! – говорили глаза Фомы Фомича. – Надежды мало, но надо постараться!»
Когда, казалось, все уже было осмотрено, взгляд начальника сыскной упал на икону в правом углу. Старая доска с туманным ликом, за позеленевшей и давно выгоревшей лампадой. Фома Фомич взобрался на лавку, снял икону с гвоздя, затем спрыгнул и первой попавшейся в руки тряпкой вытер пыль.
– О, старый знакомый! – воскликнул он, указывая на лик. – Это ведь святой Пан… – Начальник сыскной запнулся, после чего воскликнул: – Нет, это не святой Пантелеймон!
– А кто? – не понял его Кочкин.
Фома Фомич хотел что-то сказать, но не успел.
Глава 31
Новый жилец
– А ну, положь на место! – вдруг заорал лежащий на кровати человек и зашарил рукой у себя под матрацем. Сыщики замерли. Лицо Фомы Фомича выражало умеренную заинтересованность, лицо Кочкина – злую вопросительность и кошачью готовность к любой пакости. Новый жилец, точно снабженный пружиной чертик, соскочил с кровати, босые подошвы разом шлепнулись об пол. Ширококостный, с всклокоченными волосами, с бельмом на левом глазу, он был страшен. В руках, стиснутых до белых костяшек, щербато скалился плотницкий топор.
– А ну, положи на место! – повторил, вертя большой головой, «дровосек» и нехорошо выругался.
Фома Фомич молча наблюдал, как стоящий напротив мужика с топором Кочкин спокойно, без суеты сунул руку в карман сюртука и вынул серой бумаги кулечек. Начальник сыскной знал, Кочкин сделает все как нужно, главное не вмешиваться. Чиновник особых поручений между тем широко улыбнулся и распевно, подражая выговору уроженцев Вятской губернии, спросил у «дровосека»:
– Левым глазом-то совсем не вишь али вишь, но как в тумане?
Это разозлило мужика с топором, он громко взревел. Ярость красной тряпкой занавесила единственный глаз. Поэтому-то он и не заметил, как Меркурий высыпал себе в пригоршню содержимое бумажного кулечка – мелкие обойные гвоздики с латунными шляпками – и движением сеятеля разбросал их по полу.
– Гляди-ко, я тоже один глаз закрою, чтоб тебе не так обидно было, – зажмуривая левый глаз, продолжал допекать нового ниговеловского жильца Кочкин.
Терпеть подобное было выше всяких сил, и «дровосек», подняв над головой свое грозное оружие, как средневековый алебардист кинулся на обидчика, но смог сделать только один шаг… С полдюжины острых мебельных гвоздиков впились ему в босую ступню. Мужик заорал так сильно, что вонючее дыхание, вырывающееся из его распахнутой глотки, Меркурий Фролыч почувствовал на своем лице. По инерции «дровосек» сделал еще один шаг и испустил еще один рвущий душу крик. Топор вывалился и, падая, ударил, хорошо что обухом, по кривым, немытым пальцам правой ноги. Крика не было, была судорожная, точно при асфиксии, попытка вдохнуть воздух, но он, как назло, не вдыхался. Лицо посинело, дурной кровью залился глаз…
Кочкин, расшвыривая носком башмака гвоздики, а заодно отпихивая подальше в угол топор, подошел к мужику и, заглядывая, как в дупло, в его единственный глаз, сказал:
– Пол мести надо, а то живешь как скотина, ступить негде! – После чего сильно толкнул его в грудь обеими руками. «Дровосек» попятился и упал спиной на кровать. Вместе с дыханием к нему вернулась способность кричать.
– Будя орать-то! – продолжал распевно увещевать Кочкин. – Ну, укололся, знамо, больно, крикнул разок, и будя! – И, переходя на свой обычный язык, закончил: – Впредь, хамло, будешь знать, на кого хвост распушать!
Держа на весу ноги, в подошвах которых золотыми бородавками засели обойные гвозди, мужик поднял голову и, морщась от боли, натужно спросил:
– А вы кто такие?
– Полиция это! – сказала неожиданно возникшая в дверях Ниговелова. И, завидя бедственное положение своего нового жильца, всплеснула руками. – Матерь Божия! Да что же это такое? Артемий Трифонович, у вас в ногах пуговки какие-то!
– Это не пуговки, это гвоздики! – авторитетно пояснил Кочкин и, указывая на пол, возмущенно добавил: – Понасыпал кто-то, руки дырявые!
– Понасыпал кто-то? Да они же и понасыпали, даром что из полиции! – кряхтя, поднявшись на локтях, крикнул Артемий Трифонович.
– Это вы, дядя, зря на нас клевещете! Мыслимое ли это дело, чтобы начальник сыскной полиции, – Кочкин кивнул в сторону Фомы Фомича, – гвоздики сыпал!
– Так ведь не он сыпал, а ты, охайник, я видел!
– Это одним-то глазом?
Перепалка грозила перейти в хроническую фазу, когда забывается начало спора и не видно его конца. Поэтому до сих пор молчавший фон Шпинне решил вмешаться. Кошачьи игры, которые обычно устраивал Кочкин, ему всегда нравились. Наблюдая за ними, он получал такое же эстетическое удовольствие, как и при посещении театра. У чиновника особых поручений, вне всяких сомнений, был дар лицедейства. Но Кочкин нередко заигрывался, и его приходилось останавливать, вот как теперь.
– За доктором бы послать, – играя в человечность, сказал Фома Фомич, держа снятую им со стены кипарисовую доску изображением к себе.
– Не надо за дохтуром, я сам повымаю! – заявил, разворачиваясь на кровати, Артемий Трифонович.
– Ну, нет так нет. – Фон Шпинне, аккуратно ступая (на его штиблетах были тонкие подошвы), подошел к страдальцу и принялся его журить: – Ну, что же это вы, голубчик, с топором на представителей власти, при исполнении ими своих служебных обязанностей, нехорошо. А если бы ранили кого? Не дай бог, убили? Что тогда? Пожизненная каторга!
– Да я эта… думал, воры!
– Неужели нас можно спутать с ворами? – проговорил Фома Фомич, однако глаза его светились совсем другим вопросом: «И что же здесь у тебя воровать?!»
– Виноват, не разглядел…
– А гвоздики разглядел, – язвительно заметил Кочкин.
– И гвоздики не разглядел, я их услыхал, как на пол сыплются. Ухо-то у меня, не в пример глазам, востро.
Задумчиво кивая, Фома Фомич еще смотрел на нового обитателя Агафоновской комнаты, но интерес к нему уже потерял. Он перевел взгляд на Ниговелову:
– Вот вы-то мне и нужны.
Начальник сыскной крепко схватил Платониду Карповну за локоть и вежливо, но настойчиво вытолкал в коридор.
Фома Фомич с Ниговеловой ушли, а Кочкин остался. Под угрюмым взглядом Артемия Трифоновича, продолжавшего лежать на кровати в позе заколдованного принца, он собрал с пола все гвоздики и ссыпал в бумажный кулечек, поясняя новому жильцу:
– Всякий раз гвоздики покупать – никакого жалованья не хватит. Но ты не думай, я не жадный. Вижу, вижу, не веришь ты мне, осуждаешь. А вот хочешь, я тебе докажу, что я не жадный? Прямо сейчас, не сходя с этого места? Вот те гвоздики, которые у тебя в ногах застряли, я забирать не стану. Я их знаешь что? Я их тебе подарю! Что, удивлен? То-то! Теперь веришь, что не жадный?
Глава 32
Кто такой Агафонов
Сколько ни выспрашивал Фома Фомич у Ниговеловой, сколько ни забрасывал хитрую полицейскую удочку в мутные, глинистые воды ее души, так ничего и не выведал. Завела хозяйка старую-престарую песню, известную всем сыщикам на свете: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю!».
Они сидели в ее комнате, по обе стороны стола, еще недавно хранившего следы развеселой попойки. Теперь же на этом столе красовалась хотя и мятая, но чистая льняная скатерть со спутанной бахромой. В самом центре – букетик фиалок в чайном стакане.
Та вела себя странно: на простые и понятные вопросы фон Шпинне отвечала не сразу, раздумывала, блудила мелкими глазками-терновинками по комнате, будто бы видела эту комнату впервые, переставляла с места на место фиалки, подносила букетик к носу и шумно, по-коровьи нюхала и только после этого, разлепив толстые клейкие губы, говорила «Не знаю!» или «Не помню!».
Фома Фомич пытался ее рассмотреть и все никак не мог. Казалось, чего уж проще, сидит напротив баба, бери, рассматривай, вот она вся! Ан нет, не получается. Какая-то она расплывчатая, неясная. И странное дело: глазки-камешки, нос картошкой, уши белые неровные, точно пекарь от безделья вылепил да мукой присыпал, подбородок не женский, с вмятиной, щеки виснут, изо рта грешной душой воняет, в волосы себе фиалку сунула – по частям понятно, узнаваемо, а все вместе смазано, странно и безжизненно…
Работа сыщика в том и заключается, чтобы подобрать к интересуемому человеку ключик. Тихо, осторожно отпереть его, человека этого, без щекотки внутрь души забраться. Пошарить там, порассматривать, снять с полки книгу мыслей потаенных, нужное выписать и так же тихо, как вошел,
