уйти, непременно заперев за собой.
Но полковник фон Шпинне, повидавший на своем веку разных людей, вскорости понял: не подобрать к Платониде Карповне ключика, как ни старайся, потому что не заперто у нее! В молодости еще замок сломали, сквозняки дверцей хлопают туда-сюда. Внутри сыро, темно, пусто, а в углах наплевано.
Фома Фомич понимал это, но даже в его прагматичном мозгу идущего по следу охотника, знающего все повадки, все личины зверя, иногда вспыхивал теплящийся, как пламя лампадки, огонек надежды. Надежды на то, что есть, может быть, в душах людей, подобных этой, потаенная комнатка, злыми людьми не замеченная, где хранится сокровенное, тайное, незалапанное. Вот и вглядывался, всматривался Фома Фомич в лицо Ниговеловой. Выискивал крупинку, песчинку, зернышко жизни, хоть и понимал – тщетно все.
– Скажите, пожалуйста, Агафонов, он что, и иконы рисовал? Агафонов был неплохим художником.
– Художником? – Первый раз за время их беседы лицо Ниговеловой ожило, задергалось, дало румянец. Во рту забулькало, заклокотало, это квартирная хозяйка смеялась. – Агафонов – художник! Ну, насмешили вы меня! Хоть оно и грех-то над покойным смеяться. Агафонов, царствие ему небесное, был поденщиком, подряжался на любую работу…
– Постойте, постойте, и он совсем не рисовал?
– Совсем! У него, прости господи, руки росли не оттудова, откудова требуется!
– Мы нашли в комнате Агафонова, в его бывшей комнате, много художественных принадлежностей. Если Агафонов, как вы утверждаете, не рисовал, то как объяснить их наличие?
– От прежнего жильца остались. До него там другой жил, так вот тот, другой, верно, художником был. Но он почитай уже, – Ниговелова закрыла глаза и быстро-быстро зашевелила губами, – почитай уже два года как помер.
– Как помер?
– Ну, как помирают, обнаковенно. Жил себе, жил, а потом помер! Вот он правда рисовал, хорошо рисовал, красиво! Люди как живые выходили. Бывало, глядишь вот на картинку – и страшно становится, а вдруг моргнет…
– Кто моргнет?
– Ну, картинка, потрет!
– Вы, случайно, не помните, как звали-то его, художника этого?
– Как же не помню, помню! – Ниговелова даже руками вскинула. – Звали его Иваном Агафоновым!
Фома Фомич привстал от неожиданности.
– Как Агафонов? – спросил фон Шпинне, медленно опускаясь на стул. – Вы, наверное, ошиблись?
– Ничего я не ошиблась! Художника звали Иван, а фамилия его была Агафонов. У меня ведь не просто так, у меня записано все. – Она схватилась с места, вынула из застекленного «шкапчика» толстую коленкоровую книгу, положила на стол и, не садясь, принялась яростно листать коричневые с фиолетовыми записями страницы. – Я ведь кому попало комнаты не сдаю. У меня тут люди сурьезные проживают. За столько лет никаких происшествий, вот и околоточный наш подтвердить могут! Другие-то сдают, а я нет. У меня, ежели хотите знать, правило такое – кому попало комнаты не сдавать… Ага, нашла. Вот! Агафонов Иван Евсеевич, и год значится – 1884, это он вселился, а это – помер. – Ниговелова отчеркнула ногтем нужную строку и, развернув книгу, подсунула фон Шпинне.
– Того, кто снимал у вас комнату два года назад, звали Иван по фамилии Агафонов, правильно?
– Правильно! Да и записано же…
– О записях позже. А как звали того, кто до вчерашнего дня занимал эту самую комнату, тоже Иван Агафонов?
– Нет, какой это Агафонов. Агафонов был другой, видный такой мужчина, порой подопьет и давай хвастать, будто бы в Италии учился, а я ему не верила. Теперь вот думаю, может, и вправду в Италии учился…
– Я спрашиваю, как звали жильца, который эту комнату снимал после Агафонова?
– Да не знаю я его имени… Фамилия вот только на языке вертится, а сказать не могу, не то Подкорягин, не то Подкорытин. Пустой человек, тихоня, я даже и не ожидала от него подлости такой…
– Какой подлости? – не понял Фома Фомич.
– Ну, что убьют его!
Начальник сыскной покачал головой и сурово приказал:
– А теперь покажите мне запись о сдаче комнаты этому Агафонову-Подкорытину.
Ниговелова медленно пододвинула к себе книгу, развернула и стала не спеша листать. После десяти минут поиска (начальник сыскной терпеливо ждал) она подняла бесстыжие глаза на фон Шпинне:
– Чой-то отыскать не могу, наверное, за заботами, за хлопотами позабыла записать! – И, не отрывая взгляда от лица Фомы Фомича, небрежно, одним пальцем закрыла книгу.
Воцарилось молчание. Фоме Фомичу щекотало, непокоило внутренности желание набедокурить: опрокинуть стол, за которым они сидели; разломать, разметать его по комнате; грубыми, рвущими глотку словами наорать на эту дуру в тесном ситцевом платье, – так он был зол. Однако выработанная годами способность подавлять в себе, когда это необходимо, гнев позволила сдержаться и на этот раз. Фон Шпинне улыбнулся и тихо спросил:
– Отчего же в таком случае этого Подкорытина или Подкорягина все называют Агафоновым?
– По привычке. Нашим людям как новую фамилию запоминать да выговаривать – беда… лучше уж старую. Он, Подкорытин… Да, точно, вспомнила, фамилия его Подкорытин. Так вот, он поселился в комнате, где до него жил Агафонов. Какой такой Подкорытин, не знает никто, а скажешь «да тот, что в комнате покойного художника Агафонова поселился» – и сразу ясно, что за человек. Вот и стали его помаленьку Агафоновым величать, а он, если правду говорить, и не противился. Агафонов фамилия хоть и не больно красивая, а как ни крути, все же получше будет, чем Подкорытин!
Конечно же, это было по тем временам вопиющим нарушением паспортного режима. Подавив возмущение, вызванное неудовлетворительной работой собственного ведомства, фон Шпинне перешел, наконец, к давно интересующему нас вопросу, а что, собственно, было изображено на старой кипарисовой доске, которую он снял со стены в квартире Агафонова-Подкорытина? Она лежала тут же, на столе, изображением вниз. Как бы опасаясь, что доску могут похитить, Фома Фомич придерживал ее левой рукой.
– А что, Агафонов, я имею в виду художника, и иконы рисовал?
– Ну а как же, первейший мастер был. Сам владыка Никодим, говорят, его на это дело благословил, а уж наш владыка не такой, чтобы кого зря благословлять.
– Взгляните, госпожа Ниговелова, вам знакома эта вещь? – Заговорив официальным языком, фон Шпинне поднял кипарисовую доску и показал изображенный на ней лик. Квартирная хозяйка, близоруко сузив глаза и чуть приподняв подбородок, долго всматривалась в изображение.
– Нет, как на духу, эту икону я вижу впервые! – наконец ответила она.
– Икону? Вы полагаете, что это икона?
– А чего же это, икона, она и есть икона. Тут вот и написано. – Ниговелова снова приблизила лицо к доске и вслух по слогам прочла: – Святой великомученик и целитель Пантелеймон!
– А мне всегда казалось, что святой Пантелеймон помоложе будет.
– Матерь Божия! – воскликнула квартирная хозяйка, рассмотрев изображение. – Да ведь это…
– Тихо! – приложил палец к губам Фома Фомич, и Ниговелова испуганно закивала. – Вы сказали, что видите это впервые?
– Да! – выдохнула женщина.
– Но это изображение висело в комнате Агафонова. Висело там, где обычно вешают иконы. Висело, судя по пыли, очень давно. Вы просто не могли этого не видеть!
– Ну, висело у него чевой-то в углу, а мало ли оно, где чего висит, я ж не всматривалась! Нет, ежели бы я знала, а так…
– Я надеюсь, вы все понимаете и не станете рассказывать кому бы то ни было о нашем с вами разговоре?
– Да боже меня упаси!
Глава 33
Уступи место, самозванец!
Кипарисовая доска, которую фон Шпинне снял со стены агафоновской квартиры, была иконой святого Пантелеймона. Но лишь до того момента, пока кто-то не замазал лик мученика и не вписал другой, принадлежащий человеку, никакого отношения ни к мученикам, ни к святым угодникам не имеющему, более того, человеку ныне здравствующему и светскому. Поэтому-то обычно выдержанный полковник фон Шпинне воскликнул, когда впервые увидел эту, с позволения сказать, «икону». Неудивительно, ведь со старой кипарисовой доски, одетый в золотые ризы и царский венец, символизирующий славу Божию, строго глянул на него Иван Аркадьевич Можайский – татаярский губернатор.
Страшно стало в первые секунды Фоме Фомичу. Мистический холодок лизнул спину, сразу же припомнились странные слова, выгравированные на ложке мастера Усова: «Уступи место, самозванец!» Так вот что требовал от губернатора Савотеев! Вот какое место нужно было уступить!.. Значит, видел он эту «икону», видел!
