За тем и приезжал к Агафонову.
Фоме Фомичу также припомнился и старший ординатор психиатрической лечебницы. Его фантастический рассказ о том, что Савотеева в лечебнице по ночам навещал святой Пантелеймон. Тогда это казалось невероятным. Фон Шпинне, хоть клятвенно и заверял доктора, что не считает его сумасшедшим, все же имел сомнения. Похоже, старший ординатор был прав, Савотеева по ночам кто-то навещал. Конечно же, это был не святой Пантелеймон, вовсе нет. Это был тот, кто выдавал себя за него.
Фома Фомич сидел в своем рабочем кабинете, тяжело облокотясь на дубовый письменный стол. Напротив, в уголке прислоненного к восточной стене ситцевого диванчика, по-заячьи робко приютился чиновник особых поручений Кочкин. За стенами полицейского управления трудовой день уже давно закончился. Обыватели, обливаясь потом, дули по пятому стакану чая.
Извозчики стягивались к бирже. Коней поили, перепрягали, а затем, накинув на лошадиные головы торбы с овсом, дремали под поднятыми фордеками, чтобы через какое-то время разъехаться к питейным домам, кабакам, трактирам и ресторанам, караулить подвыпивших и, стало быть, нежадных клиентов. Самая страда после полуночи!
Фабричные рабочие, придя домой, уже съели вчерашние щи и теперь гладили шершавыми ладонями мясистые ляжки своих супруг. Истомившиеся и иссмотревшиеся в ожидании женихов купеческие дочки, большегрудые, щекастые, лениво плевали шелухой от семечек с высокого крыльца. Приказчики, сидя за конторками, завистливо подсчитывали хозяйские дневные барыши: «Вот кабы нам так!» – и после минутного раздумья: «Доживем ли когда-нибудь до счастья такого?»
Молодая крупнотелая вдова в блузке из алой бухарки угощала возле своих ворот мочеными яблоками жандармского вахмистра. Он их яростно кусал, яблоки брызгали, вдова смеялась, а вахмистр, утирая рукавом усы, бесстыжими проникотиненными глазами все заглядывал ей за пазуху. Туда, где в тесном, как тюремный карцер, корсете томились, словно узницы, две белые пружинистые груди.
Для кого-то трудовой день закончился, а для кого-то все продолжался.
Фома Фомич еще не показал Кочкину «икону» с губернатором. Войдя в кабинет, он сразу же сунул ее в верхний ящик стола, чтобы в нужный момент вынуть и предъявить. Ну, что таиться, был, был грешок у начальника сыскной – любил эффекты. Нередко делал из мухи слона. И ведь, что удивительно, – получалось! Да и ловко-то как, муха была одна, а слонов – не сосчитать. Однако стоит сказать, что и чиновник особых поручений Меркурий Фролыч Кочкин, так подозрительно скромно сидящий на ситцевом диванчике, тоже имел склонности к эффектам.
«Неужто отыскал что-то, пока я беседовал с квартирной хозяйкой?» – подумал, глядя на своего притихшего помощника, Фома Фомич, а вслух сказал:
– Ну что ты, Меркуша, молчишь, язык съел? Давай, давай, братец, рассказывай, а потом и я тебе расскажу. Поделимся друг с другом сокровенным.
– Было бы о чем рассказывать. – Кочкин не спеша встал с дивана, прошел по скрипучим половицам к столу и сел там на один из стульев. – Разговорил нового ниговеловского жильца. Повынимал ему гвоздики из подошв, он и подобрел…
– И что же поведал тебе подобревший жилец, какую-нибудь страшную историю из жизни квартирной хозяйки?
– Нет! – Кочкин фальшиво улыбнулся. – Он мне рассказал несколько анекдотов о начальниках полиции, вот уж я смеялся.
Фома Фомич оценил ту легкость, с которой Меркурий парировал его выпад, и вяло зааплодировал. Кивком головы Кочкин принял похвалу и продолжил:
– Но заинтересовало меня другое: оказывается, он не новый жилец. Просто до сего дня занимал маленький чуланчик под лестницей, куда вселился год назад. Артемий Трифонович говорит, что женщина в черном стучалась к нему в чуланчик и спрашивала, где живет Агафонов.
– Когда это было?
– Месяц – полтора месяца назад, точнее он сказать не смог, календарь, к сожалению, не его конек. Единственное, что он вспомнил, – на улице местами еще лежал снег.
– Конец марта, начало апреля… А почему он вспомнил именно про снег?
– Не могу сказать, – пожал плечами Кочкин.
– Когда я беседовал с настоятелем, он тоже мне сказал, что первое происшествие у них в храме случилось, когда еще снег лежал… Что-то слова совпадают, как будто бы сговорились, не находишь?
– Да нет, скорее всего, просто снег еще лежал, – сказал Меркурий и рассмеялся.
– Так-так, занятно, очень занятно. А он ее рассмотрел, сможет узнать?
– Увы, лицо женщины закрывала плотная вуаль…
– То же нам говорил и извозчик. Вуаль – это скверно, очень скверно! Подобные женские штучки, конечно же, умиляют, если не мешают работе. – Фома Фомич внимательно посмотрел на Кочкина. – Лица ее он не видел, но, возможно, видел что-нибудь другое?
– Он видел ее руки.
– Она была без перчаток? – удивился Фома Фомич.
– Да, по крайней мере, так он говорит, и не нахожу причины, по которой он может врать.
– Дама в таком месте и без перчаток, – фон Шпинне искривил губы, – очень странно! Хотя почему мы решили, что это дама?
– Потому что так сказал извозчик.
– Вот именно, извозчик! – усмехнулся начальник сыскной. – Да нет, Меркуша, это дама, которая вполне могла не знать о печной заслонке, вполне…
– Он говорит, что у нее были перчатки, она держала их в руке, очевидно, сняла…
– Зачем? – вскинул брови Фома Фомич.
– Ну, я не знаю!
– Вопрос первый: зачем даме, если это дама, посещать столь неблагополучное место, которым является Торфяная улица?
– Какая-нибудь нужда.
– Ты прав, Меркуша, нужда. И если учесть, что приехала она не на Кутумовскую, а на Торфяную, это крайняя нужда. Теперь мы знаем, к кому приезжала незнакомка.
– Зачем?
– Зачем – это очень и очень сложный вопрос. Ведь ты, Меркуша, не все знаешь, оставим ответ на потом. Сейчас же поговорим о перчатках. Почему она их сняла? Не хотела же, в самом деле, удивить своими руками Артемия Трифоновича? Руками, руки… а что, кстати, руки? Какие они у нее, хоть это он заметил?
– Белые, холеные. На правой, на безымянном пальце, рядом с обручальным кольцом перстенек.
– Да? Перстенек! – Глаза фон Шпинне сузились до щелок, до бритвенных прорезей. – Перстенек! – повторил он еще раз и даже причмокнул. – Надеюсь, вещица запоминающаяся?
– Камушок красенькой, востренькой! – очевидно, подражая Артемию Трифоновичу, сказал Кочкин.
– И разглядел же, черт одноглазый, а может быть, врет?
– Да видит он, хорошо видит, я проверил. Булавку на пол уронил и вроде как не заметил, а он мне говорит: глядите, у вас булавка выпала!
– Ну, это хорошо, что видит, это хорошо… – Фома Фомич задвигал ящиками стола. Нужное оказалось в самом нижнем: женская кружевная перчатка, найденная на месте убийства Агафонова. – Правая! – показал Кочкину и принялся рассматривать кружева на свет. – Так и есть, на безымянном пальце, у основания кружева прорваны! Камушок красенькой востренькой. Это ее перчатка, ее! А руки, значит, белые, холеные, и обручальное кольцо. Замужем, стало быть.
– И еще… – Все это время стоявший Кочкин снова уселся на стул и хотел продолжить рассказ, но фон Шпинне остановил его:
– Погоди, попытаюсь угадать, что там еще было. Наверняка она что-то держала в руках, но это были не цветы, глупо в марте месяце с цветами… Что же это могло быть? – Фома Фомич потер подбородок, потряс головой. – Это был саквояж! Желтый или светло-коричневый… нет-нет, желтый, саквояж был желтый! А за то, что объяснил ей, где живет Агафонов, одарила его серебряным полтинником! Я прав?
– Правы, только не полтинником, а рублем.
– Щедра…
– Но откуда вы узнали?
– Да очень просто, запомниться она хотела. Черное платье – белые цветы, черное платье – желтый саквояж, рубль серебром. Все это сильно в глаза бросается, а следовательно, хорошо и надолго запоминается. Ты думаешь, наш новый знакомец запомнил бы ее, если бы она не сунула ему рубль? Нет, не запомнил бы, даже несмотря на приметный желтый саквояж. Мозги ведь давным-давно пропиты, интереса никакого, на все наплевать, а тут рубль серебром. Вот он и начал благодетельницу свою рассматривать. Ведь я уверен, она вначале заплатила, а потом принялась спрашивать, тем самым вызвав к себе интерес. Для похмельного человека рубль серебром сродни чуду, а тот, кто ему этот рубль дал, похож на мессию. Как же его забудешь, невозможно его забыть! Она и перчатки потому сняла, чтобы Артемий Трифонович
