Генрих сидел на носу лодки и удил.
— Не могу поверить, чтобы он все свои сети хранил в сарае!
— Нет, дедушка Комарек, это точно — все сети были в сарае, а Войтек его поджег.
— Когда ты подошел, он еще не поджигал или как?
— Горел уже, как свечка, дедушка Комарек.
Не хотелось старому Комареку ставить вершу из проволоки. Он же хорошо помнил мазурских крестьян, как они в торфяных прудах ловили карасей; и всегда-то он смотрел на них с презрением. «Да, многое изменилось с тех пор! — думал он. — Вся жизнь изменилась. Да и мораль тоже. Однако как бы то ни было, а рыбаку ставить железную вершу — позорное дело».
2
Вечером они сели в лодку и поплыли на озеро ставить вершу. Получилась, правда, очень хлипкая и короткая верша. Комарек, стоя в лодке, обозревал камышовые заросли. «У каждого озера, — размышлял он, — есть место, где рыба лучше всего идет. Ты на своем веку порыбачил немало и потому должен найти такое место и здесь!»
Направив лодку в небольшую бухту, Комарек велел Генриху убрать весла. Лодка бесшумно скользила по листьям кубышки. Старик развернул ее и кормой направил в узкую протоку.
Впервые после долгого перерыва Комарек ставил вершу и испытывал сейчас немалое удовольствие. Сначала он опустил снасть прямо посередине протоки, но тут же решил, что здесь слишком глубоко, и вынул ее. Они прошли протоку до самого конца и там уже окончательно закрепили вершу.
На следующий день, когда они подплыли к этому месту, мальчонка был уверен, что они возьмут большой улов. Старик же, напротив, высказывал сомнения. Они подняли вершу — ни одной рыбки!
Еще через день — опять ничего. Даже на пятый день верша оказалась пустой. Комарек молча вынул ее из воды, и они, не проронив ни слова, отправились домой.
Иногда им удавалось поймать на удочку несколько красноперок. Генрих относил их в деревню и выменивал за восемь штук одно яйцо, а то и бутылку молока или немного ржаной муки. Но он не любил ходить в деревню.
Старый Комарек вырезал из сухого можжевельника рыбацкую иглу, тонкую и даже изящную. Да и задумана она была для тонкой нитки, которую обычно употребляют для ставных сетей. Но ведь у них не было ни метра нити!
Однажды Генрих решил сходить к кузнецу. Работа в кузне кипела. Как все ему здесь было знакомо! Пахло копотью и гарью. И чуть-чуть жженой костью. Ему нравились и клещи с такими длинными ручками, висевшие на столбе у горна. Но больше всего он любил, когда снопами рассыпались искры. Случайно его взгляд остановился на гвоздях ручной ковки, лежавших на наковальне, и он сразу вспомнил, что тогда на колокольне красный флаг был прибит такими точно гвоздями! Значит, это кузнец прибил флаг?! Вот уж никогда бы не подумал, решил про себя Генрих.
Из кармана кожаного фартука у кузнеца торчал нож для чистки копыт. Лицо кузнеца было спокойное, с крупными чертами. Да он и молчал все время. Кузнец оттянул острый конец прута, а с другой стороны загнул его — получилось как раз так, как Генрих просил.
— Вечером мерина приводи, — сказал кузнец, — я ему копыта подрежу.
— Обязательно приду, мастер Шенпагель. Большое вам спасибо!
Генрих слышал, как ребята шумели перед самой кузницей. Он боялся выходить и стоял и смотрел на горн.
Прошло еще немного времени, а он все стоял. Тогда кузнец отложил инструмент и вышел на двор. Там он наклонился над тележной осью, лежавшей недалеко от входа. Генрих воспользовался случаем — и за ним. Ребята с радостью заступили бы ему дорогу, но не смели.
И все же Петрус схватил конец железного прута, который нес Генрих.
— Отпусти!
— Только если лошадь дашь.
— Говорю, отпусти!
В эту минуту кузнец обернулся и посмотрел на них. Петрус отстал, а Генрих помчался к озеру, держа в руках словно копье длинный железный прут.
3
И чего только не прячешь ты, матушка-земля, у себя!
Генрих ходит с железным прутом по саду и втыкает его в землю.
Например, ты могла бы спрятать глиняный горшок со смальцем. Или копченый окорок. И окорок этот, завернутый в маслянистый пергамент, лежал бы в длинном таком ящичке. Да и ларец с золотом, жемчугом и алмазами тебе ничего не стоит спрятать! А чего проще: бочку, и в бочке — просмоленную рыбацкую сеть.
— Как вы считаете, дедушка Комарек? Меня спросить — он ее где-то около забора закопал…
Дедушка Комарек ладит топорище, но глаз с мальчишки не спускает, а тот ходит по саду и тыкает железным прутом.
«Может, и нехорошо это, — думает старик, — пользоваться чужим добром, но и то сказать, пролежит такая сеть в земле да и сгниет…»
На следующий день Генрих снова ходит по саду и тыкает своим прутом.
— Он же не надеялся вернуться, рыбак этот, — говорит Комарек, — а то непременно закопал бы сеть.
Не впервые они заговаривали о рыбаке. Под самой крышей они обнаружили деревянный крюк, прибитый к стропилам, стали гадать, для чего этот крюк.
Может быть, он здесь сачок подвешивал? А на ольхе висит скворечник; стало быть, он лестницу подставлял, чтобы прибить его?..
Но оба, и старый Комарек и Генрих, ненавидели этого рыбака — оба ведь хорошо помнили, что он избивал маленького Войтека.
— Дедушка Комарек, дедушка Комарек! — вдруг громко кричит Генрих.
Сначала-то он подумал, что это корень черешни. Комарек подошел с лопатой. Земля оказалась рыхлой, не очень давно копаной. Откидывая ее, они скоро наткнулись на черную крышку какого-то ящика. Обкопали его со всех сторон и подняли наверх. Но для сети он, пожалуй, был маловат. Сверху весь обит толем. Они отнесли его к дому и там вскрыли. Оба стояли над ящиком и долго не могли прийти в себя от удивления: не нитки, не крючки, не бечева, а старый граммофон был спрятан в ящике.
Но все же они немного обрадовались и граммофону. Генрих водрузил его на скамейку и из нижнего ящичка достал несколько пластинок, потом побежал и принес трубу.
— Дедушка Комарек, здесь тринадцать пластинок с песнями и одна рождественская.
Комарек вставил ручку и завел граммофон, а Генрих долго выбирал, какую пластинку поставить первой. Иголки, правда, были очень ржавые.
Сначала долго что-то шипело, скрипело, и вдруг из громадной трубы полилась песня: «Шумит наш лес в вечернем ветерке…»
— Благозвучно, — отметил старый Комарек, снова принимаясь вертеть ручку.
Генрих перевернул пластинку.
«На озере, на озере красавица в белом платье на лодочке плыла…» — снова проскрипел старинный инструмент.
— Дедушка Комарек, а сколько у нас уже всего есть!
Старый Комарек воткнул огромную сетевую иглу в шапку и стал спускаться к воде, где была привязана лодка. Сейчас он был похож на настоящего рыбака. В камышах лежала железная верша. Да, найди он сажени три крыльевой сети, даже этой вершей можно было бы что-нибудь поймать! А так — валяется здесь без всякой пользы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
4
— Здравствуй, Отвин!
Будто время остановилось: Отвин сидит на своем валуне в тени дикой яблоньки и рисует море… Иногда он откидывает голову и долго смотрит на озеро. Генрих сразу же отмечает, что он рисует белую пенящуюся волну.
— Откуда у тебя кружка, Отвин?
Под мышкой у Генриха торчит скатанный мешок: он собрался совершить небольшой набег на картофельное поле. Уронив мешок в траву, он присаживается на валун.
— Сабина была?
Рядом с Отвином стоит красная эмалированная кружка.
— Да, как видишь, дорогой мой…
Что это с ним сегодня? Должно быть, позабыл, что он Отвин! И локти оттопыривает, когда кисть макает в красную кружку, и слова эти: «Как видишь, дорогой мой…»
— Долго она тут была?
— Полдня.
— Она на моем валуне сидела или где?
— Нет, здесь, на моем, — отвечает Отвин.
Она заглядывала ему через плечо и все говорила: «Как ты красиво рисуешь, Отвин!»
— И еще, еще чего вы говорили?
— Мы говорили о природе.
— О природе?
И о ветре они говорили, рассказывал Отвин. И как от ветра ложится трава. И как ветер подкидывает птиц на лету.
— Ветер ведь не видишь. Его не видно. Его видно по другим вещам.
— Да, правда, его видно по другим вещам, Отвин. А вы только о ветре говорили?
Оказывается, они говорили еще о свете.
— Сам свет ведь тоже не видно. Видно вещи, предметы, растения. И если нет света, то и предметы не видно. Сам свет не видишь.
— Верно, — соглашается Генрих. — А вот кошка видит, когда и света нет.
— Немного света ей тоже нужно, чтобы видеть.
— Нет, она видит без света.
— Немножко света ей обязательно нужно.
— Можешь мне поверить, Отвин, кошка — она без всякого света видит.
Так они спорят о свете.
— Вы только про невидимые вещи говорили?
— Да, про невидимые.
— А о Боге вы говорили?
