— А о Боге вы говорили?
— Нет, не говорили.
— Ты веришь, что Бог есть?
Подняв кисточку, Отвин откинулся назад.
— Знаешь, иногда мне хочется, чтобы он был.
— И ты молишься ему?
— Иногда молюсь. Но я все равно знаю, что его нет.
— Но тебе хочется, чтобы он был? Да, Отвин?
Генрих тоже знавал дни, когда им овладевали всевозможные желания. Желания эти были как приставучие колючки. Особенно когда он предавался воспоминаниям. Услышит он удар молота о наковальню, и так ему захочется, что-бы многое не произошло, что случилось на самом деле! Бывало, что желания даже мучили его. Но ему это даже нравилось. Они помогали ему забыть все плохое и неприятное. Вот если бы ему вдруг явилась добрая фея! Или господь Бог! Или какой-нибудь старый волшебник! Но нельзя желать слишком многого. Это ведь нескромно.
— Отвин, Отвин, — произносит Генрих, — будь ты пролетарием, ты бы и не подумал даже о Боге. Все это потому, что ты не пролетарий.
— Я знаю, что его нет, только вот если бы он был…
— Нет его. Можешь мне поверить — нет его!
Так они говорят друг с другом. Порой ветер меняет направление, и сюда долетает запах воды…
— Тебе нравится она? — спрашивает вдруг Генрих.
— Нравится.
— Скажи, она тебе по-настоящему нравится?
— По-настоящему, Генрих.
И как это он может так говорить, что ему нравится Сабина, когда он такой страшный! И волосики белые у него на руках растут! И зубы эти… И как он вообще смеет!..
— А ты, Отвин, думаешь, что ты ей нравишься?
Отвин выполоскал кисть, обмакнул в краску.
— Она говорит, что я лучше всех на свете рисую.
— Правда она это говорит?
— Вечно она могла бы сидеть на этом камне, сказала она.
— Это она только потому, что ты для нее эти картинки рисуешь. Все равно, Отвин, по-настоящему ты ей не можешь нравиться.
Отвин молчит.
— Можешь поверить мне: даже если бы она хотела, ты не мог бы ей нравиться.
Отвин молчит.
— Это она просто так говорит, что ты ей нравишься.
— Все равно я ей нравлюсь, — тихо произносит наконец Отвин.
Но Генрих примечает, что Отвин уже не так отводит локти, когда макает кисть в красную кружечку. И плечо он одно поднял, и голову устало склонил. Теперь он опять самый несчастный Отвин: сидит тут и рисует свое море…
— Я ей тоже не нравлюсь, Отвин, — говорит Генрих.
— Знаю я, что не могу ей нравиться, — говорит Отвин. — Я никому не нравлюсь.
— А со мной по-другому, Отвин. Я всем нравлюсь. А фрау Кирш знаешь как я нравлюсь! И дедушке Комареку я очень нравлюсь. И Сабине я сначала нравился, а вот когда мы во второй раз играли в прятки…
— Если б не мои зубы, я бы мог ей понравиться. Как ты думаешь?
— А чем ты виноват, что у тебя такие зубы!
— Но ты думаешь, я мог бы ей понравиться тогда, да?
Генрих так не думал, но он этого не говорит, а говорит он:
— Думаю, что да, Отвин. Если б не твои зубы, ты мог бы ей понравиться.
Они слезли каждый со своего камня и стали искать щавель. Потом, когда они лежали в траве, Отвин сказал:
— Если хочешь, я тебе покажу, где у нас картошка-скороспелка посажена.
— Я и сам знаю где. Слишком близко к дороге.
— Я залезу на насыпь — мне оттуда далеко видно — и тебе сигнал подам, если кто-нибудь пойдет…
— Нет, Отвин, давай лучше темноты дождемся.
Ребята смотрели, как солнце, спускаясь все ниже и ниже, делалось больше, а потом скрылось за темным лесом.
Но прежде чем настала ночь, в небо поднялся жаворонок и спел свою последнюю песенку.
5
Генрих вернулся домой поздно и, увидев у горячей печурки дедушку Комарека, вдруг почувствовал себя дома. У Комарека на коленях опять лежала эта железная верша!
Генрих опустил мешок с картошкой на пол.
Однако на сей раз Комарек не обратил никакого внимания на его слова и с каким-то заговорщическим видом сказал:
— А что ты думаешь насчет парочки угрей, Генрих?
— Угрей? — Да уж на угрей Генрих смотрел только весьма положительно. Разумеется, он-то подумал, что Комарек уже поймал угря.
— Вершей, да?
— Думал я, думал и надумал поставить ее на мелководном Губере.
— На Губере?
— Ночи сейчас такие, когда угри путешествуют.
Угрей, значит, собрался ловить старый Комарек. Это Генриху никогда бы в голову не пришло! Он сел на мешок с картошкой.
— Как вы считаете, дедушка Комарек, мы могли бы поймать сразу центнер угрей?
— Бывали у меня в жизни уловы, когда мы сразу два с половиной центнера брали. Но это уж особая удача. Ночь выдалась такая — хоть глаз выколи! А в полночь налетела гроза. И новолуние было. Гроза налетела с северо-запада, и на юге сразу запылали зарницы.
— Два с половиной центнера?
— Вся загвоздка в том, какая ночь выдастся, — сказал Комарек.
Генрих принялся уговаривать дедушку этой же ночью отправиться на мелководный Губер и поставить вершу. Но дедушка Комарек не соглашался, он хотел подождать полного новолуния. Еще дня два-три, сказал он.
6
Луна ночной дорогой,Как по горе отлогой,Восходит среди звезд…—
пел Генрих.
Комарек сидел и слушал.
— Это тебя мама научила?
— Да, мама.
Губером называли речушку, петлявшую по лугам. На берегу — одинокая ива.
Они сидели на земле, приподнятой старым деревом. Четвертую ночь.
Время от времени они вставали и выходили на луг, а старик рассказывал Генриху о звездах.
Как-то у них зашла речь о фрау Сагорайт.
— Меня спроси — я бы ее расстрелял.
— Никогда не говори так о человеке.
— Она ж предательница — выдала Рыжего!
— Какого Рыжего?
— Рыжего с одной ногой. Я своими глазами видел, как она выдала его.
— Этого молодого парня? Что-что? Это она разве выдала его?
— Сам видел, как она стояла на улице и говорила с жандармами, потом отошла от них. Жандармы немного подождали, зашли во двор — и прямым ходом к риге. А уж когда они вышли из риги…
Старик почувствовал, как он весь онемел, потом ему стало жарко. Вдруг он ощутил великую радость. Сколько раз он думал о той ночи! Как мучили его бесконечные упреки и как жалко ему было мальчонку! Боже мой, какое это счастье! «Но ты же сам никогда не судил его. Даже когда верил, что он это сделал», — думал он.
До чего же рад был сейчас старик!
— А эта… эта Сагорайт, она тебя видела?
— Нет, не видела.
Генрих поднялся и посмотрел на вершу. Он приподнял ее — нет ли хотя бы самого маленького угорька в ней, — потом снова опустил.
— Светло слишком, дедушка Комарек.
Закутавшись в одеяло, Генрих пододвинулся поближе к дедушке.
«И как ей с таким бременем жить? — спрашивал себя старик. — Разве что она не сознаёт своей вины, не чувствует этого бремени. Да и то — сейчас много живет на земле людей, которые убивали. И многие не чувствуют никакой вины за собой».
— Дедушка Комарек, а когда мы два центнера угрей поймаем, они ведь не поместятся в садке?
Комарек, все еще погруженный в свои мысли, сказал:
— Человек должен всегда стремиться к добру.
— Да, дедушка Комарек, всегда должен стремиться.
Оба помолчали.
— А с фрау Пувалевски мы поделимся угрями?
— Поживем — увидим. Хорошо бы ей немного помочь.
— А с фрау Кирш мы тоже поделимся?
— Там посмотрим.
— А с матушкой Грипш? — Генрих перечислил еще многих, с кем им следовало бы поделиться. — Может быть, мы сперва их прокоптим?
— Это уж непременно: угорь, он куда вкуснее копченый.
— Но мы все равно денег за них брать не будем.
— Нет, денег за них брать не будем.
— Дедушка Комарек, давайте список составим, кому сколько угрей дадим.
Мальчишка уже представлял себе, как он с угрями шагает по деревне: он положит их, как поленья, на левую руку, наденет фуражку Леонида и ни слова не скажет, когда будет проходить мимо ребят у пекарни. Подумаешь, какое дело — угри! А может быть, ему доведется встретить девочку с очень большими глазами… Она посмотрит на угрей, а он молча пройдет мимо.
— И с Готлибом нам надо хотя бы немного поделиться.
Старику представляется грешным делом рассчитывать на столь большой улов, но он все же говорит:
— Тут вся загвоздка в том, какая ночь выдастся.
Мальчонке доставляет огромное удовольствие сидеть так вот рядом со старым Комареком и мечтать о великом улове! Он здесь уже четвертую ночь, и вполне может статься, что угорь сегодня возьмет да и тронется в путь…
— Дедушка Комарек, Портняжка опять в нашу деревню приходил.
— Какой еще портняжка?
— Портняжка, который хотел нам форму сшить.
— Это он-то к нам в деревню приходил?
