слова, у меня начинает дрожать подбородок. – Не буду.
Парамедики примчались мгновенно; я все еще разговаривала с диспетчером 911, когда они постучали в дверь.
Я не помню, как ее грузили на носилках в машину. Не помню, как ехала за ними в больницу. Не помню, сколько времени понадобилось папе, чтобы добраться туда.
Все, что я помню, это то, что единственное слово, которое мама смогла произнести, лежа там в ожидании врача, было «Брук».
И еще «дерьмо». Она еще смогла выговорить «дерьмо».
Благодаря курсовой работе по нейропсихологии я знала, что у мамы сейчас афазия Брока. Это состояние, когда тромб возникает в той части мозга, которая отвечает за превращение мыслей и чувств в слова и предложения. А причина, почему люди с афазией Брока все же способны ругаться, состоит в том, что эти слова хранятся у нас в другой, более примитивной, части мозга.
И то, что моя мама хранила мое имя там же, где слова «сука» и «жопа», показалось мне совершенно естественным.
Врачи сказали нам, что маме исключительно повезло, что я сумела доставить ее в больницу так быстро. Как они обнаружили, прошло не более двух часов с момента инсульта, а это означало, что она с большой вероятностью сможет полностью восстановиться после лечения. Я должна была радоваться, но, честно говоря, чувствовала себя хреновой дочерью. Если бы не папин внезапный звонок во время обеденного перерыва, моя мать могла бы пролежать на полу несколько часов, получив непоправимые повреждения мозга, пока я сидела в своей комнате, занятая собой, куря, рисуя и страдая по парню.
Моя мама верила в ангелов-хранителей, так что я молилась ее ангелам, чтобы они помогли ей поправиться.
«Пожалуйста, – просила я, пока врачи увозили ее, чтобы сделать то, что могло вернуть ее нам. – Если она поправится, я буду лучше стараться. Буду проводить с ней больше времени. Клянусь. Мы будем ходить в музей, запишемся на йогу, мы наконец научимся играть в пинг-понг – все, что она захочет. Пожалуйста. Только дайте мне еще один шанс».
После операции нужно было только ждать. Папа сказал, что я буду дежурить первой, потому что ему надо вернуться домой и погулять с собакой. Я знала, что он имеет в виду. Ему надо было вернуться домой и надраться, потому что он не выносил трудности, ненавидел больницы и у него зашкаливала тревожность.
Я просидела возле нее всю ночь, откинувшись в этом богоспасаемом кресле, глядя одну из четырех программ больничного телевидения и проверяя во время рекламных перерывов признаки жизни у мамы. Медсестры приходили и уходили. Писали что-то на табличке у ее изголовья и стирали это. Приносили подносы с едой и уносили их нетронутыми. И все это время моя мама спала.
Папа появился уже сильно после восхода солнца, он был в темных очках и со стаканом кофе.
«Хорошо, – подумала я. – Ты выглядишь так же, как я себя чувствую».
Я оставила его рядом с мамой без уверенности, что она сможет когда-либо снова позвать его по имени, и уехала. У меня было лишь одно место в жизни, где мне хотелось оказаться, и я не могла дождаться, когда попаду туда.
Я позвонила Кену ночью из приемного покоя больницы и рассказала, что случилось. В этот момент он был на работе, так что мы не могли толком поговорить, но он сказал, что ему очень жаль, и предложил помочь, если мне что-то понадобится.
Ну и мне понадобилось. Мне понадобилось, чтобы он обнял меня, ведь мне так плохо.
Я остановилась возле дома Кена и, задумавшись, сняла ногу с педали сцепления, отчего моя машина вся затряслась и заглохла со страшным скрежетом. И тут я поняла, что мне действительно плохо. Мне надо было поспать. Поесть. Выпить. Поплакать. Мне был нужен Кен. Причем прямо сейчас, немедленно.
Прежде чем я сумела открыть красную входную дверь, моему измученному, вздрюченному, убитому организму потребовалось три попытки на то, чтобы вставить в замок нужный ключ. Войдя, я в ужасе застыла на месте, увидев Кена сидящим слева от дивана и глядящим по телевизору утренние новости – в новехоньком долбаном откидном кресле.
Мой рот наполнился желчью.
«Кресла».
«Кресла».
«Целая комната кресел».
«Вот как оно начинается».
«Кен больше не хочет, чтобы я к нему прикасалась».
«Вот же диван. Это мое место».
«А у Кена теперь новое место. Отдельное. В ДОЛБАНОМ КРЕСЛЕ».
– Откуда это, на хрен, взялось? – указала я рукой на его новейшее приобретение.
– Ну… – Кен наклонил голову и приподнял бровь. – В «Лейзи-Бой» была летняя распродажа, и я…
– Ты слышал, как я пытаюсь войти? – рявкнула я, маша рукой в сторону двери. – И просто вот так и сидел?
Кен посмотрел на меня с выражением. С долбаным выражением, которое говорило: «Я собираюсь отвечать тебе только коротко, потому что ты взвинчена и не признаешь никаких резонов».
– У тебя есть ключ. Я не думаю…
– Неважно! – перебила я его, проходя в кухню и швыряя сумку на стол. Нагнувшись над раковиной из нержавейки, я поочередно то пила прямо из-под крана, то плескала себе водой в лицо. Когда я закрыла кран и вытерлась, то, обернувшись, обнаружила, что в кухне пусто.
Ворвавшись обратно в гостиную, я уставилась на этого засранца в коричневом кожаном кресле. Он выглядел свежим и отдохнувшим, в чистой майке и спортивных штанах. Он выглядел как гад, которому совершенно насрать на то, что его девушка не спала всю ночь, бегая по больнице и волнуясь, что ее мама может никогда больше не заговорить и не сделать ни единого шага.
– Ну и чего? Начинаем все снова-здорово? – вопросила я, упирая руки в свои тощие бедренные кости.
– Что начинаем? – нахмурил брови Кен, словно бы не имея ни малейшего представления, по какому поводу я могу быть расстроена.
– Снова играть в игру, когда я действительно, на хрен, чем-то всерьез расстроена, – я сморщилась, – а ты отстраняешься от меня как можно дальше до тех пор, пока все это не кончится. – Мой голос сорвался. Плотину прорвало. Плотину, которая сдерживала мои эмоции из-за маминого инсульта, но рядом со мной не было никого, кто мог бы помочь мне построить плотину заново.
Я стояла посреди гостиной Кена, захлебываясь рыданиями, а он старался осознать, что, блин, со всем этим можно поделать.
– Брук…
– Заткнись! – выкрикнула я, закрывая лицо руками.
И Кен не только заткнулся, но еще и встал, и вышел, на хрен, из чертовой комнаты.
Когда он ушел, мой плач перешел от тихих всхлипываний в жалобный вой. Я скорчилась на диване, поджав коленки к груди, и обнимала сама себя, пока наконец не заснула.
Я проснулась от звонка своего телефона. На улице было еще светло, но Кена нигде не было видно.
Влетев в кухню, я ответила на едва ли не сотый звонок.
– Скутер! Мама
