– А мне все не дает покоя этот проклятый сундучок лакея Кругликова, – сказал Дружинин. – Ведь я его видел, при желании мог бы открыть! Просто ломать не захотелось. И куда он мог исчезнуть, когда Кругликов решил закончить счеты с жизнью? Этот вопрос меня мучает…
– Куда? Да те же самые урки питерские забрали, с которыми Кругликов поддерживал отношения и для которых спер серебряные ложки, – ответила Катя. – Мне кажется, ты зря накручиваешь. Кирилл прав: письмоводитель Ласточкин более перспективен.
– Ладно, я не против, Ласточкин так Ласточкин, – сказал капитан. – Но вот что касается участия в нашем расследовании поручика – тут я решительно против.
– А это почему? – спросила Катя. – Тебе не понравились пламенные взгляды, которые он на меня бросает?
– Да, и взгляды тоже, – решительно сказал Дружинин. – Но главным образом потому, что его присутствие создает множество неудобств. Вот хотя бы сейчас! Мы могли бы уже ехать и преспокойно разговаривать по дороге. Времени хоть отбавляй, все успели бы обсудить. Так нет же! Сидим здесь, спешно решаем, пока его нет. Прямо как гимназисты, которые решили заняться сексом, пока родители ушли в кино… Кроме того, в его присутствии надо все время думать, что можно сказать, а чего нельзя. И, кстати, несколько раз в его присутствии мы проговаривались, говорили лишнее. Причем не только я – и ты, Катерина, и Кирилл… Того и гляди поручик о чем-нибудь таком догадается. Так что я предлагаю – доехать вместе до Петербурга, раз уж мы вместе наняли бричку, а там расстаться с этим Санчо Пансой.
– Ты прав, присутствие Машникова создает нам проблемы, – согласился Углов. – Но иногда поручик бывает очень полезен. Вспомни, как он меня выручил там, в Радоме. И здесь он отыскал бричку, нанял кучера… И потом, поручик – это посланец графа Орлова. А помощь жандармов нам еще может пригодиться.
– Выходит, и тут я в меньшинстве! – развел руками Дружинин. – Что ж, посмотрим, кто из нас прав. Можете обниматься со своим услужливым поручиком, сколько влезет. А вот, кстати, и он идет. Так что поговорить больше не удастся.
– А ты взгляни на это с другой стороны, – предложил Углов. – Присутствие постороннего человека нас мобилизует, приучает меньше говорить, больше делать.
– О, какие слова! – воскликнул Дружинин. – Они достойны занесения в скрижали. Или на какой-нибудь платиновый… Все, уже молчу! И буду молчать всю дорогу! Слова от меня не услышите!
В это время за дверью послышались шаги нескольких человек. Не успели члены следственной группы удивиться, как дверь распахнулась, и в комнату вошел поручик Машников в сопровождении незнакомого господина лет сорока. Это был человек довольно примечательной внешности. Он был невысок, ниже Кати, очень загорелый, крепкий, жилистый. Хотя он был сравнительно молод, на голове явственно виднелась залысина. Однако это не мешало густой растительности на лице: роскошные бакенбарды незнакомца сразу привлекали к себе внимание.
Видя удивление на лицах коллег, Машников громко произнес:
– Позвольте, господа, представить вам виднейшего русского живописца нашей эпохи – Ивана Константиновича Айвазовского!
При этих словах обладатель роскошных бакенбард слегка поклонился. Сразу было видно, что он знает себе цену и привык ко всеобщему уважению.
– Мы с Иваном Константиновичем на почте встретились, – объяснил поручик. – Буквально у одного окошка. Я отправлял отчет по вашему поручению, – поручик поклонился в сторону Углова, – а Иван Константинович слал депешу в Париж.
– Да, я просил господ организаторов выставки проследить, чтобы все мои картины были надлежащим образом упакованы перед отправкой, – добавил гость.
– Иван Константинович ожидает карету, которая должна отвезти его в собственное имение, – продолжил объяснения Машников. – Вот я и уговорил его отобедать с нами. Надеюсь, никто не станет возражать?
– Нет, кто же станет возражать против этого! – опережая Углова, воскликнула Катя. – Сидеть за одним столом с великим маринистом – большая честь!
– Да, я пока не представил Ивану Константиновичу своих товарищей, – спохватился поручик. – Вот, извольте…
И он по очереди назвал членов следственной группы.
– Что же мы теряем время? – воскликнула «мадам Углова», когда представление закончилось. – Гостя звали на обед, так давайте обедать!
Они отправились в «Тавриду» – по уверению Машникова, единственный приличный ресторан города. За обедом затеялся общий разговор. Его центром естественным образом оказался Айвазовский.
– Моя выставка в Париже прошла с большим успехом, – рассказывал Иван Константинович. – Ее посетили все известные люди, и сам император Наполеон побывал. Все были в восхищении. Впрочем, мне не привыкать к восторгам. Турецкий султан Абдул-Азиз был так поражен моими работами, что заказал мне написать десять видов Босфора и Стамбула…
– Скажите, а ваша картина «Девятый вал» была на этой выставке в Париже? – спросил Дружинин.
Спросил – и тут же прикусил язык. «А что, если он эту картину еще не написал?» – подумал титулярный советник.
Однако оказалось, что беспокоился он напрасно.
– Разумеется, она там была! – отвечал художник. – Ведь это уже старая работа, несколько лет как написана. Жаль, что я не успел закончить к выставке две картины: «Лунная ночь на Черном море» и «Скалистый остров». Последняя мне особенно нравится. Мне удалось передать мрачный вид скалы, одиноко возвышающейся посреди моря. Мне давно хотелось написать нечто подобное… Мне кажется, эти картины ничуть не хуже «Девятого вала».
– А где можно увидеть эти картины? – спросил Углов.
– В моем имении Шах-Мамай, – отвечал художник. – Я только в прошлом году его приобрел. Превосходное имение, хотя и сильно запущенное. Я хочу сделать из него прекраснейший уголок Крыма. Там имеется крупный водный источник Субаши, и я хочу его как следует использовать. У меня там будут пруды, фонтаны, парк…
– Наверное, этот ваш Шах-Мамай находится на берегу моря? – предположила Катя. – Ведь вы всегда пишете море, не можете без него жить…
– Вы правы, мадам, без моря я чахну, – согласился живописец. – А вот относительно расположения моего имения не угадали. Шах-Мамай находится в 25 верстах от Феодосии, близ поселка Старый Крым.
– Но как же вы работаете? – удивилась Катя. – Вам, наверно, приходится на целый день уезжать… Приезжаете в свое владение только к вечеру…
– Вовсе нет, – покачал головой Айвазовский. – Видите ли, я уже давно выработал свою манеру письма. На натуре я делаю только наброски, эскизы. А пишу полотно уже дома, по памяти. Причем пускаю к работе не только память, но и воображение. Воображение, импровизация – вот что создает истинные шедевры!
– Как интересно! – воскликнула Катя. – И как верно! Но вы, вероятно, должны много читать, чтобы развивать воображение и память. Кого из писателей вы предпочитаете?
– Вы снова не угадали, душа моя! – рассмеялся Айвазовский. – Я книг вовсе не читаю. В жизни не прочел ни одной – кроме Священного Писания, конечно. А зачем мне читать, если у меня обо всем уже сложилось собственное мнение? Меня уж за это кто только не ругал! И господин Глинка, и Николай Васильевич…
– Вы встречались с Гоголем? – в сильнейшем волнении воскликнула Катя. – И как он? Что он вам говорил?
– Ну, как… – художник пожал плечами. – Он все жаловался на нездоровье, в плед кутался… Хотя взгляд, помню, был очень живой, проницательный. Хвалил мои работы… Расспрашивал о родных… Я уж не так хорошо помню – ведь дело было пятнадцать лет назад, когда я путешествовал по Италии… Мы с ним, помнится, в Венеции встретились.
Катя хотела еще о многом его спросить, но художник отложил десертный нож и поднялся:
– Прошу меня извинить, но моя повозка, вероятно, уже прибыла. Я хочу как можно скорее вернуться в свое имение, чтобы хоть немного поработать. Было очень приятно с вами познакомиться. Всего хорошего!
* * *
Конечно, капитан Дружинин не смог сдержать своего обещания молчать всю дорогу до Петербурга, и общий разговор шел все шесть дней поездки. Естественным образом этот разговор вращался в основном вокруг письмоводителя Ласточкина.
– Я не знаю, какую методу примет господин статский советник, – заявил в первый же день пути поручик Машников, – но могу сообщить, как бы действовали господа офицеры из нашего жандармского управления. Они бы без долгих разговоров взяли бы этого письмоводителя и допросили его со всей строгостью. Глядишь, и заговорил бы!
– Со всей строгостью – это что же, иголки под ногти загонять? – спросил Дружинин, не считавший нужным скрывать свою неприязнь к навязанному им спутнику.
– Помилуйте, господин титулярный советник! Что вы такое говорите! – воскликнул поручик. – Шутить, наверно, изволите? В Российской империи пытка при допросах не употребляется со времен великой императрицы Екатерины, запретившей оную своим высочайшим указом. И без всякой пытки злоумышленники признаются, из одного лишь трепета перед начальством. Каковой трепет присущ всякому подданному империи.
