незначительный срок. Вдова царя Федора, Ирина Годунова, пошла в монастырь по доброй воле – по крайней мере, такова официальная версия. Своим уходом она «расчистила» путь к трону Борису Годунову. Заперли в обители и ближайшую родственницу Рюриковичей, старицкую княжну Марию. На всякий случай. У Марии не было большой поддержки в России, но рисковать не захотели – а вдруг появится желающий возвести ее на престол? Прав-то у Марии было куда больше, чем у Годуновых…
Борис Годунов использовал монастыри как бескровное средство избавления от конкурентов. Бояре Романовы отправились в обитель (включая родителей будущего царя Михаила Федоровича), Иван Мстиславский и княжна Мстиславская… После недолгого правления Василия Шуйского, вопреки пожеланиям, был пострижен и он сам, и его жена, царица Мария.
Из курса школьной истории всем хорошо известно, что и Петр I свою первую жену, Евдокию Лопухину, тоже отправил в монастырь. После этого он становился, по сути, совершенно свободным человеком. А ведь у Лопухиной был сын, и объявить ее бесплодной, как Сабурову, было нельзя! Воспользовался этой лазейкой и генерал-прокурор Павел Ягужинский. В 1722 году он объявил, что намерен развестись со своей женой, Анной Федоровной, по причине ее «меланхолии» (этим словом частенько обозначали помутнение рассудка). Жили они плохо с самого начала: по сути, дочь царского стольника, Анну, выдали замуж за офицера Преображенского полка (каковым тогда и был Павел Иванович) в награду за его преданность царю Петру. Была такая особенность у царствующих особ – награждать женитьбой. За Анной давали огромное приданое, ее отца уже не было в живых, чтобы противиться браку. После свадьбы Ягужинский редко бывал дома, предпочитал широкую и вольную жизнь в Петербурге, весело пировал и лихо отплясывал на ассамблеях государя. Жена была ему неинтересна, а вот молодая дочь канцлера Головкина – вполне.
Ягужинская, согласно пояснениям мужа, убегала из дома, ночевала непонятно где и с кем, а оказавшись в церкви, бросала на пол священные предметы и скакала «сорокой»[28]. Синод принял к сведению, и Анна Федоровна оказалась в обители в Переяславле-Залесском уже в 1723-м, а в ноябре того же года Ягужинский повел под венец свою избранницу.
Генерал-прокурору (Ягужинский карьерно «вырос» за годы верной службы), конечно, возражать не стали, а вот семья Авдотьи Пархомовой, которую супруг отвез в Белгородский монастырь, встала на дыбы. Потребовала расследования! И добилась правды! Выяснилось, что без всякой видимой провинности жены, без малейшего повода, исключительно ради брака с понравившейся ему женщиной, дворянин увез неугодную супругу. Церковь поступила так: брак с Колтовской был расторгнут, и Пархомову запретили жениться еще раз.
Так что в XVIII столетии уже не так-то просто получалось отвозить жен в обители. Боролась с этим явлением и государыня Анна Иоанновна. Она стремилась сократить число монашествующих в государстве. Постригать разрешали вдовых или отставных солдат. Когда в 1732 году провели перепись монашествующих, то обнаружили массу нарушений. Тогда же последовал приказ: расстричь и отдать на военную службу. К концу царствования императрицы, к 1740 году, в обителях оставались преимущественно болезные или очень старые люди. Это правило полностью отменила Елизавета Петровна – в ее царствование в монашество могли пойти все желающие.
Мужья и жены, если им не удавалось наладить совместную жизнь, в XVIII веке предпочитали уже разъезжаться. Не расторгая брака, устраивали свой быт каждый по отдельности.
Не все могли, как князь Степан Борисович Куракин, потребовать развода с женой «по неизлечимой болезни». На самом же деле супруга князя, Наталья Петровна (урожденная Нарышкина) влюбилась в собственного дядю, Степана Апраксина. Уехала от мужа и поселилась у матери.
Но к старому проверенному средству иногда прибегали уже в отношении… отпрысков. В 1773 году княгиня Анна Кантакузи походатайствовала о поселении в монастыре своего сына, который вел, по ее словам, «неправильную жизнь». По всей видимости, княгиня осталась довольна результатом – юноша вернулся домой несколько месяцев спустя. Прибегал однажды к этому средству и князь Дмитрий Голицын. Если верить источникам, в итоге все закончилось вполне благополучно. В доме воцарился покой, отношения в семье наладились.
Барский дом долгое время отличался от дома рядового обывателя только размерами – в нем могло быть 2—3 этажа, где внизу располагались хозяйственные постройки, а жилые комнаты и помещения для приема гостей – выше. Говоря о быте князей Средневековья, мы видим даже слово «сени». «Чолхан побеже на сени, – пишет летописец о событиях в Твери в 1327 году, когда русский народ поднялся против пришлого баскака, – князь же Александр Тверской зажже сени отца своего и весь двор… и загоре Шолкан[29] и со прочими татары». Правда, княжеские сени – это крытое большое крыльцо, превосходящие крестьянские и в длину, и в ширину. Увы, о том, как выглядели эти средневековые дома знати, мы имеем представление в основном благодаря раскопкам. В XIV столетии даже княжеские постройки еще возводились по большей части из дерева. А дерево прекрасно горело, о чем мы уже говорили выше.
Слово «терем» встречается тоже в средневековых текстах. Рассказывая о том, как супруга князя Дмитрия Ивановича наблюдала за выступлением русских войск из Москвы в 1380 году, автор упоминает, что находилась княгиня «в златоверхом тереме». По всей видимости, это было очень просторное помещение, потому что княгиня пребывала там с многочисленной свитой.
Интересно, что барская кухня могла располагаться не в самом доме, а в постройке рядом. Это делалось опять-таки во избежание пожара.
Новгородский архиепископ Евфимий в 1442 году предпочел возвести «поварни» из камня. На всякий случай. Известно, что московский пожар 1480 года произошел оттого, что «под стеной градною» находились поварские помещения[30].
Часто богатые дома состояли из нескольких помещений, соединенных между собой переходами, внутренним двориком, отдельной лестницей. По мере того как росла и разрасталась семья, пристраивали дополнительные палаты.
Там, где терем тот стоит,
Я люблю всегда ходить
Ночью тихой, ночью ясной,
В благовонный май прекрасный!
Чем же терем этот мил?
Чем он так меня пленил?
Он не пышный, он не новый,
Он бревенчатый – дубовый!
Ах, в том тереме простом
Есть с раскрашенным окном
Разубранная светлица!
В ней живет душа-девица.
Как-то встретился я с ней —
Не свожу с тех пор очей;
Красна ж девица не знает,
По ком грудь моя вздыхает.
Разрывайся, грудь моя!
Буду суженым не я —
Тот богатый, я без хаты —
Целый
