– Пять сэнов считаются счастливыми монетками. Они означают «переход через линию смерти»[82] и тоже приносят удачу.
– Да при чем здесь удача! Монетки защищают от шрапнели, только и всего.
Хана тихонько вздохнула, терпеливо ожидая, когда Фумио закончит стежок. Потом подобрала пояса и поднялась.
– Как Ханако себя чувствует?
– Теперь отлично.
– Вот и хорошо, тогда попрошу ее помочь мне.
После экскурсии в замок Вакаяма у Ханако тут же подскочила температура и начался тонзиллит. Фумио, которая потеряла второго сына и знала, какая Ханако слабенькая, была вне себя от тревоги и не отходила от дочери ни на шаг. Через три дня после прогулки температура спала, и Фумио вздохнула с облегчением.
– Мама, пожалуйста, посидите немного с Ханако. Я хочу взять Кадзухико с собой.
– Куда?
– В замок.
В Фумио до сих пор жила та девчонка-сорванец, которая бегала по полям Мусоты, и вот теперь ей тоже не терпелось подняться на башню. Три месяца назад она перенесла тяжелые роды, на этот раз малыш появился на свет с опозданием. Однако она быстро оправилась и вовсю наслаждалась первой за долгие годы весной в Японии. Кадзухико уже ходил в третий класс средней школы Вакаямы, и непомерный детский энтузиазм матери смущал его.
Спи, спи, спи.Малыши растут во сне.Будешь паинькой, заснешьВ красном кимоно пойдешь;Не заснешь и хныкать будешьПолосатое получишь.
За новорожденным Акихико присматривала Мацу, дочка одного из крестьян-арендаторов Матани. Фумио строго-настрого запретила ей все время носить ребенка на руках, и девушка от безделья напевала колыбельную. Помочь служанкам она не могла, поскольку совершенно не разбиралась в барской кухне.
Проскользнув мимо детской, Хана прошла по коридору в пристройку, где отдыхала ее внучка.
– Ханако, – тихо позвала она, раздвинув фусума. Лежащая в постели девочка удивленно поглядела на нее. – Извини, милая. Я тебя разбудила.
– Вовсе нет, бабуля. Я просто лежала с закрытыми глазами. Слушала, как Мацу поет.
Бледная, с белой повязкой на шее и во фланелевой пижамке с мишками, Ханако представляла собой поистине трогательное зрелище. Однако голосок прозвенел весело:
– Что это там у тебя?
Пока бабушка объясняла внучке, что такое пояс «тысячи стежков», Ханако внимательно рассматривала изделия. Девчушка села и взяла в руки один из поясов. Кудрявые волосы торчали во все стороны, красные губки придавали бескровному личику живости. Она была такой беззащитной, налет «взрослости» как рукой сняло. Хана показала внучке, как делаются узелки на поясе «тысячи стежков».
– На некоторых из них вышиты тигры, бабуля.
– Говорят, тигр способен проделать путь в тысячу ри[83] и вернуться назад, поэтому их вышивают на поясах – чтобы пожелать мужчинам удачи в бою. А женщины, рожденные в год Тигра, имеют право сделать столько стежков, сколько им лет.
– Правда? – удивилась Ханако. – Так-так, ноги у тигра в правильном положении, бежать он сможет.
– Ох, Ханако!
Они вспомнили бронзовую статую из замка и рассмеялись.
– А что солдаты делают с поясом «тысячи стежков»?
– Повязывают вокруг живота.
– Монетки защищают их от пуль?
– Это только одна причина, но…
Хана поведала внучке, что монеты в пять сэнов символизируют благополучное возвращение воинов домой. Ханако слушала широко раскрыв глаза. Губки ее дрогнули, и она рассмеялась – бабушкин рассказ явно позабавил ее. Ханако пожелала пришить монетку к последнему поясу, над которым работала Хана. Бабушка достала из кошелька денежку, протянула внучке, и та начала сосредоточенно работать иголкой. К сожалению, руки определенно достались девочке от матери – у нее тоже не было сноровки. Но Хана лишь улыбалась, с любовью вглядываясь в профиль девочки.
Кэйсаку задержался в Токио. Однажды ночью, за два дня до его предполагаемого возвращения, в Масаго-тё раздался междугородный звонок. Телефон долго надрывался в притихшем доме, перебудив всех его обитателей. Сердце Ханы тревожно забилось в груди. Она вскочила с постели и опрометью бросилась в коридор. Снявший трубку слуга сказал ей, что звонят из столицы.
– Алло! Это из Токио вас беспокоят, из «Мураки-я». Могу я поговорить с госпожой Матани? Дело в том, что господин Матани…
– Алло! Это госпожа Матани. Что с моим мужем?
– Он неожиданно слег. Положение критическое.
– Что с ним? Сердечный приступ?
Кэйсаку потерял сознание в «Мураки-я». Хана наспех собрала вещи и отправилась в Осаку на машине. На следующее утро она села в первый поезд до Токио, но все равно опоздала. Даже Томокадзу не поспел вовремя, несмотря на то что работал в столице на «Мицуи продактс».
Кэйсаку умер от инфаркта в возрасте шестидесяти шести лет.
Смерть господина Матани, одного из главных политиков префектуры, широко освещалась в прессе Вакаямы. Под фотографией вдовы, прижимающей к глазам платочек, красовалась набранная крупным шрифтом подпись: «Минутное опоздание. Госпожа Матани в слезах». Далее шли избитые фразы: «Мысли мои путаются, мне кажется, это просто страшный сон. Не могу поверить, что его больше нет с нами». Эти слова абсолютно не соответствовали изящной речи Ханы с ее старинными вакаямскими оборотами и совершенно не отражали ее истинных чувств.
Косаку тотчас кинулся в Масаго-тё и взял на себя обязанность принимать бесконечную очередь скорбящих. Его белоснежные волосы резко контрастировали с черным кимоно, украшенным гербами. Весь особняк погрузился в траур. Установленная в токонома фотография Кэйсаку тонула в дымке курительных палочек. Казалось, он внимательно наблюдает за пришедшими почтить его память.
О похоронах позаботился господин Отакэ, член собрания префектуры, который был секретарем Кэйсаку, когда тот работал председателем. Фумио хлопотала словно пчелка – не взбалмошная дочь, а прямо-таки образец для подражания. Высокая статная женщина в западной одежде носилась по дому с разными предметами в руках и являла собой поистине потрясающее зрелище.
– Фумио, у тебя есть наряд для похорон? – забеспокоилась Утаэ, как только приехала. Младшая сестра Фумио вышла замуж и жила в Осаке.
– Нет. Попрошу у кого-нибудь.
– Но найти женщину твоих габаритов будет трудно.
– Прекрати ворчать. Отец мертв, вот что важно, а вовсе не то, в чем идти на похороны.
С этими словами Фумио ловко пробралась через толпу посетителей и исчезла из виду. Она недавно вернулась из-за границы и плохо разбиралась в традиционной кухне. К тому же премудростями ведения домашнего хозяйства она вообще никогда не интересовалась, так что на самом деле проку от нее было мало. Утаэ уже собралась было позвать сестру и попросить, чтобы она не путалась под ногами, но Косаку остановил племянницу:
– Не трогай ее. Каждый по-своему выражает свое горе.
На следующий день труп доставили из Токио в Вакаяму в похоронном вагоне поезда. Людей, пришедших поглядеть на гроб, настолько поразила бледность Ханы, которая шла за телом мужа, что они даже не смогли выразить ей соболезнования. Но Хана вежливо кивала каждому, кого узнавала.
Гроб привезли в особняк, и поздно ночью прошла семейная поминальная служба. Официальные похороны по буддийскому обряду должны были состояться через три дня.
– Что-нибудь решили насчет одежды для Фумио? – спросила Хана Утаэ.
Старшая дочь Матани носилась по дому в черном шерстяном костюме; узкая юбка растянулась на бедрах и коленях из-за того, что приходилось постоянно сидеть на татами. Отчасти Фумио была права, заявляя, что любая одежда годится, лишь бы она была черного цвета. Но только отчасти права.
Хана уже три ночи не спала, под глазами появились темные круги. Ее силой заставили лечь в постель, но, когда Фумио пришла проведать мать, той не было в опочивальне.
Фумио открыла дверь пристройки, где спала Ханако.
– В чем дело? – тут же встрепенулась девочка. Сон у нее был чуткий, она просыпалась от любого шороха.
– Прости, милая, – занервничала Фумио. – Ты, случайно, не знаешь, где бабушка?
– Нет, мама.
– Ну и ладно. Поздно уже, спи.
Фумио поспешила выйти из комнаты. Ей очень не хотелось оповещать остальных, но пришлось. Однако Хану никто не видел. Фумио в отчаянии обыскала одну часть дома, Утаэ – другую. Потом Фумио вдруг заметила, что в хранилище горит свет, и тихонько раздвинула фусума. Хана сидела спиной к выходу, склонившись над чем-то.
– Что вы тут делаете, матушка? Мы чуть с ума не сошли, не знали уже, где вас искать!
Фумио заглянула матери через плечо и увидела короб для рукоделия. На коленях Ханы было разложено черное траурное кимоно.
– Это для тебя. Я шов распускаю.
– Я сама, мама! Идите к себе, поспите немного, прошу вас! – В порыве ярости Фумио подняла мать на ноги и вырвала у нее из рук кимоно. До сих пор ей удавалось подавить свое горе, но теперь оно захлестнуло ее с головой, по щекам покатились слезы.
