А может, еще хотелось ему, чтобы слух о геройском его подвиге дошел до ушей Касильды из Андалусии, под окном которой проводил он бессонные ночи на какой‑то из улиц Саламанки и которую облек звучным именем Ка- сильдеи Вандальской? И не случалось ли ему слышать, с каким восхищением говорила о тебе Касильда, успевшая прочесть первую часть твоей истории? Все может быть.
Но Рыцарь победил бакалавра, дабы тот постиг, что великодушное безумие одаривает решимостью и пылкостью куда щедрее, чем жалкое глумливое благоразумие, и, главное, дабы ты, милейший бакалавр, удостоившийся степени в Са- ламанке, усвоил: «Quod Natura поп dat, Salamanca поп praestat» («Чего не дает природа, того не одолжит Саламанка») — старая истина, живущая наперекор надменному девизу на гербе древнего университета, а девиз сей гласит: «Omnium scientarum princeps, Salamanca docet» («Саламанка учит сути всех наук»).
Главы XVI и XVII
о том, что произошло между Дон Кихотом и одним разумным рыцарем из Ламанчи, и в которой обнаруживается, до какого последнего и крайнего предела могло дойти и дошло неслыханное мужество Дон Кихота в благополучно законченном им приключении со львами
После вышеописанного приключения Дон Кихоту повстречался благоразумнейший дон Диего де Миранда, и во время совместного путешествия столкнулись они с повозками, в которых везли львов. Тут‑то и произошло то самое приключение со львами, потрясающее и еще не воспетое должным образом; тогда‑то и прозвучало из уст Дон Кихота бессмертное восклицание: «Итак, значит, львята? На меня — львята, да еще в такую минуту? Клянусь Богом, сеньоры, пославшие их сюда, сейчас увидят, такой ли я человек, чтобы убояться львов!» Хотел было дон Диего убедить нашего Рыцаря, что львам и во сне не снилось на него нападать, но Дон Кихот отделался от него, заявив, что знает, кому посланы эти сеньоры львы, ему или не ему; и, обратясь к надсмотрщику за львами, пригрозил тому расправой, если не отворит клеток. Попросил надсмотрщик Дон Кихота, чтобы позволил ему сперва распрячь мулов и укрыться с ними в безопасности, и ответил Дон Кихот: «О маловерный! (…) ну, слезай на землю, распрягай и поступай, как знаешь…».
Изумительный подвиг! Тут явил Дон Кихот невиданную отвагу, притом отвагу как таковую, без цели и повода, отвагу в чистейшем и беспримесном виде! Не в том ли было дело, что покуда Дон Кихот жаждал выказать таким способом свое мужество, под его личиной бедняга Алонсо Добрый, терзаемый разочарованием из‑за того, что так и не встретился с обожаемой Альдонсой, искал смерти от львиных когтей и клыков, смерти менее мучительной, чем то умирание, которым всеминутно истязала его несчастная любовь?
По этой причине ни от просьб, ни от уговоров толку не было, Дон Кихот спешился, «ибо он опасался, как бы вид львов не устрашил Росинанта (…) отбросил копье, схватил щит, обнажил меч и медленным шагом, с изумительной отвагой и душевной твердостью направился прямо к клетке, поручив себя сначала Богу, а затем своей госпоже Дульсинее». Беспримерная храбрость, вызывающая слова восхищения у самого летописца. Когда же клетка была отворена, «первым его (льва) движением было повернуться в клетке, в которой он был заключен, раскинуть лапы и потянуться всем телом; затем он открыл пасть, медленно зевнул, высунул язык длиною почти в две пяди и облизал себе глаза и всю морду; сделав это, он выставил голову из клетки и огляделся по сторонам глазами, сверкавшими, как угли; его вид и движения могли ужаснуть само бесстрашие, и тем не менее Дон Кихот внимательно всматривался в него и желал, чтобы лев поскорее выпрыгнул из повозки и вступил с ним в рукопашный бой, ибо Рыцарь наш был уверен, что изрубит его в мелкие куски», но, может статься, в это же время бедный Алонсо Добрый надеялся, что в лапах зверя найдут конец страдания его несчастного истерзанного сердца, и тогда образ Альдонсы, по которой вздыхал он двенадцать лет, покинет его навсегда.
«Однако благородный лев был более вежлив, чем дерзок; он не обратил внимания на ребяческий задор Дон Кихота, поглядел, как было уже сказано, по сторонам, повернулся и показал нашему Рыцарю свои задние части, затем спокойно и невозмутимо снова растянулся в клетке…».
Ах, будь ты неладен, Сид Амет Бененхели или кто там, кто описал сей подвиг и понял его столь убого! Такое впечатление, что ты повествовал под диктовку нашептывавшего тебе на ухо завистливого бакалавра Самсона Карраско. Нет, было не так: по правде, лев и впрямь устрашился, а вернее сказать, устыдился при виде бесстрашия нашего Рыцаря, ибо с соизволения Божия дикие звери ощущают живее, чем люди, присутствие веры с ее необоримой мощью. А разве не могло быть и так, что лев, грезивший в те поры о львице, возлежавшей где‑то в песках пустыни под пальмою, узрел Альдонсу Лоренсо в сердце Рыцаря? Разве не могло быть так, что зверь постиг любовь человека на собственном своем опыте, и потому испытал почтение и устыдился?
Нет, лев не должен был и не мог глумиться над Дон Кихотом, ибо не человеком он был, а львом, хищники же, будучи таковыми от природы, никогда ни над кем не глумятся, ибо воля их не испорчена первородным грехом. Животные цельны в своей серьезности и искренности, им чужды глумливость и злокозненность. Животные не удостаиваются степени бакалавра ни в Саламанке, ни в каком‑либо ином месте, ибо им довольно того, что дает им природа.
Нет, на самом деле лев, который сидел в клетке, как довелось и Дон Кихоту, при виде Рыцаря устыдился; и что так оно и должно было быть, доказывается и подтверждается тем обстоятельством, что в другом случае и за много веков перед тем другой лев также устыдился пред другим доблестным рыцарем по имени Сид Руй Диас де Бивар, как о том повествуется в старом предании («Песнь о моем Сиде», стихи 2278—2301). Говорится там, что когда Сид был в Валенсии купно со своими зятьями, Каррьонскими инфантами, прилег он на скамью и уснул; и вот высвободился из сетей лев и нагнал страху на весь двор. «Проснулся тот, кто рожден в добрый час», и при виде происходившего
Оперся на локоть мой Сид и встал, Пошел на льва с плащом на плечах. Устыдился лев, его увидав. Поник головой, перестал рычать. Взял за гриву его мой Сид де Бивар, В клетку отвел и запер опять.
(стихи 2296—2301)
Точно так же и пред Дон Кихотом, новым Сидом Кампеадором, «устыдился» лев, и был он, вполне возможно, одним из тех двух львов, что ныне изображены на нашем испанском гербе; а другой лев — тот, что устыдился пред самим Сидом.
Дон Кихот стал было настаивать, чтобы надсмотрщик разозлил льва, но тот отговорил Рыцаря. Вот тогда‑то Дон Кихот и произнес исполненные глубочайшего смысла слова: «Волшебники могут лишить меня удачи, но отнять у меня мужество и отвагу им не под силу». А что еще требуется?
И нечего укорять меня в отступлениях от точнейшего текста летописца, нужно прежде разобраться, в каких случаях такое отступление — тягчайшая предерзость и даже прегрешение против собственной совести, а в каких мы свободны толковать текст сообразно нашему разумению и вкусу. В том, что касается фактов (за исключением очевидных ошибок переписчика, всегда являющихся по сути правкой), следует неукоснительно придерживаться сервантесовского текста как непогрешимо авторитетного. И потому мы должны верить и признавать, что лев повернулся тылом к Дон Кихоту и снова разлегся в клетке. Но вот то, что поступил он так не из стыда при виде его мужества, и не из сочувствия его несчастной любви, а из учтивости и потому, что почитал вызов Дон Кихота «ребяческим задором», — свободное толкование летописца, каковое имеет ценность лишь как личное мнение этого последнего, характеризующее его с чисто человеческой стороны. Тот же случай, что и с комментарием к речи Дон Кихота, обращенной к козопасам, которую повествователь именует «бесполезными разглагольствованиями», — неудачная формулировка, прокравшаяся в текст.
Делаю эти предуведомления, поскольку, должен повторить, не желаю, чтобы меня причислили к вредоносной и тлетворной секте славолюбивых и напыщенных ревнителей пустопорожней исторической точности, осмеливающихся утверждать, что этих самых Дон Кихота и Санчо никогда на свете не было, и высказывать прочие тому подобные мысли, недопустимые и дерзкие; а побуждает их к тому непомерное желание стяжать себе славу доселе неслыханными и странными утверждениями. И да покажет вам сей пример, как благородное стремление увековечить и прославить свое имя, — стремление, побуждавшее Дон Кихота свершать подвиги, побуждает некоторых эти подвиги отрицать. Какая бездна противоречий — человек!
Вернувшись к нашей истории, должны мы добавить, что, после того как лев устыдился, Дон Кихот, объясняя дону Диего де Миранде мнимое безумие, якобы проявившееся в этом его подвиге, еще раз раскрыл его суть, когда заявил, что странствует в поисках столь рискованных деяний «только для того, чтобы снискать славную и прочную известность», и с помощью уместнейших доводов объяснил что рыцарю подобает проявлять безрассудство, — он ведь признал, что вызов, брошенный им льву, — «безрассудная дерзость», ибо «безрассудному легче превратиться в истинного храбреца, чем трусу достигнуть истинной храбрости; что же касается искания приключений (…) то если уж проигрывать, то лучше с лишними картами на руках, чем из‑за их недостатка…». Уместнейшие и благоразумнейшие доводы, оправдывающие все крайности аскетизма и героизма!
