— Нет,— усмехнулся Клим,— я напишу комедию. И ты будешь играть роль одной пошленькой мещаночки. У нее куриные мозги, они не вмещают ничего, кроме мыслей о нарядах и мальчиках... Ты справишься с такой ролью, верно?
— Да, ты увидишь, ведь я готовлюсь в театральный...
Все-таки она поняла, но у нее хватило ума не показать этого.
Клим больше не слушал ее: новая идея, возникшая так случайно, уже гнала его разыскать Игоря или Мишку, чтобы поделиться с ними... Изумительная мысль! Как она не пришла ему в голову раньше?.. Он даже не простился с Лилей...
Но едва его глаза успели найти в толпе Турбинина, в зале произошло странное замешательство. До Клима донеслось:
— Брось ломаться, детка... Мы тебя научим фотографировать...— грянул дружный смех в несколько голосов — и оборвался коротким звонким звуком.
Клим увидел сначала Майю, потом Киру — она прижалась спиной к стене, на ее гипсово-белом лице резко выделялись гневные, прямые, загнутые к переносью брови, похожие на крылья парящей чайки. Перед нею стоял Шутов — покачиваясь, руки в карманы с фотоаппаратом через плечо, и смотрел на нее в упор обнаженным, бесстыдным взглядом. Только левая щека его порозовела.
— Осторожно, детка,— проговорил он сквозь зубы, придвигаясь к ней.— Я ведь и сам...— он не кончил: тонкая рука взвилась вверх, Кира закатила ему вторую пощечину.
К ней кинулись двое из компании Шутова — Слайковский и еще какой-то неизвестный Климу парень с длинным лошадиным лицом... Веселое бешенство ударило в голову Климу, он рванулся вперед.
Но вдруг кто-то громко захлопал, зааплодировал, крикнул:
— Браво! Бис!..
Это было неожиданно, как зимний гром.
Игорь! Все обернулись к нему — Турбинин аплодировал, подняв над головой руки, с издевательской улыбкой глядя на ошеломленного Шутова.
— Ты чего? — сунулся было к нему Тюлькин, но опоздал: вслед за Игорем забили в ладоши те, кто стоял с ним рядом, а через мгновение аплодисменты, беспощадные, как пощечины, бурно прокатились по всему залу.
Шутов и его друзья удалились. Брезгливо сторонясь, им давали дорогу, и они шли, затравленно пригнув головы и неслышно разевая рты, как в немом кино.
Когда Клим оглянулся, ни Киры, ни Майи уже не было. Клим выскочил на улицу. Валил густой снег — тяжелыми, мокрыми хлопьями застилая все вокруг.
— Кира! — крикнул Клим, сбежав со ступенек и вглядываясь в темноту,— Кира!..
Никто не отозвался.
Только кровь короткими, частыми ударами стучала в висок: ДКЧ... ДКЧ... ДКЧ...
29
В то утро солнце было ярким, как слава. Чашечка будильника истекала серебром. Клим передвинул рычажок — звонок смолк.
Как хорошо! Впереди — бесконечность: десять дней каникул! Зарываясь в подушку, он чувствовал себя абсолютно счастливым. Но было что-то еще более важное и удивительное... Уже задремав, он вспомнил: Кира... Сотни блестящих глаз... «Автора! Ав-то-ра!» И снова — Кира... Нет, разве можно спать в такое утро!
В передней зашаркали калоши — Николай Николаевич отправляется в поликлинику. На калошах — медные буквы: «Н. Б.» К черту! Даже думать об этом сегодня противно...
Великолепно дала она по роже подлецу Шутову! Так и надо. Разве есть в целом свете человек, который бы смел коснуться ее — и не совершить святотатства?.. Все они — где-то внизу, а она — выше всех, ею можно любоваться только издали — и молча, молча, леди и джентльмены!...
Сколько раз вызывали на «бис» Мамыкина? Два или три? А Мишка... У кресла надломилась ножка, и оно рухнуло под ним, но Мишка нашелся: «Месье, под нами трещат стулья!».
Власть над людьми... Заставить их смеяться и плакать, и думать так же, как ты сам, и чтобы их сердца звучали в ритме с твоим....
Скрипнула дверь, застучали каблуки...
— Клим!..— голос из другого мира.— Да Клим же! Но Клим спит. Он даже похрапывает, боясь расхохотаться.
Надежда Ивановна уходит. На столе — записка: наколоть дров, принести хлеба... Ладно, наколем, принесем!..
Он даже думает: мы наколем, мы принесём... Кира! Она — как тонкое облачко, как легкая прозрачная дымка, окутывает его. Он — в ней, она — в нем...
Рывком сорвав одеяло, Клим спрыгивает на пол, потягивается — и вдруг замечает: какое тощее, щуплое у него тело, какая цыплячья грудь! А ведь Кира участвует в эстафете...
Ничего, нарастим бицепсы! Раз-два, раз-два!.. И утюги годятся вместо гантелей!
Дорогу, дорогу гасконцам!Мы южного неба сыны!Мы все...
Из крана, шипя, бьет ледяная струя. Б-р-р... Он бросает пригоршни воды на живот, на спину, на плечи.
Мы все под полуденным солнцемИ с солнцем в крови рождены!..
Тут же стоит она — и смеется; какой неловкий! Трижды ударил по чурбаку — и только три отметины! И-х-ряк! И-х-ряк!.. Мерзлое дерево, топор отскакивает, как пружина. Тем лучше!..
Дорогу, дорогу гасконцам!..
Наконец, чурбак треснул и развалился. Мороз — а от сосулек струится парок... Даже льду жарко!
Высоцкая вышла покормить кур.
— Цыпи-цыпи-цыпоньки!..
Упитанные клушки суетятся, квохчут, ныряя под жиденькую струйку зерна.
— Тетя Феня, вы в театр ходите?
— Чего, милый?
— В театре, говорю, были?..
— В театре? Была, была... Как же... С Иван Ивановичем, покойником. А что?
Иван Иванович — ее муж, он умер десять лет назад.
— Вы сходите в театр, тетя Феня. С внуком сходите.
— И-и, мил человек... Где уж нам, старым... У нас дома тиятр кажын день...
Тетя Феня жалостно вздыхает.
Зять у нее пьет, колотит дочку...
Почему всегда счастье живет рядом с горем, радость — с печалью, молодость — со старостью? Неужели нельзя сделать, чтобы все люди — все! — стали счастливыми? Ну хоть на один день? Если бы люди были как сообщающиеся сосуды — он бы всех наполнил сегодня счастьем до самых краев!
Кира, Кира, Кира...
Мы все под полуденным солнцемИ с солнцем в крови рождены!
В магазине — очередь, пахнет кислым тестом, валенками.
— Что вы мне вешаете две горбушки?..
Хлеб — без карточек. Их отменили еще полгода назад. Если бы чуть раньше — Егор был бы тут... Эх, Егор!..
— Двигайтесь, двигайтесь, вы что, не видите, впереди вас лезут?..
Интересно, что бы теперь сказали сухари из толстых журналов? «Учитесь у Шекспира»? Ничего, леди и джентльмены, придет время — вы еще услышите о Бугрове!
Кира... Ки-и-ра... То — как дальний вздох, то — как отрывистое эхо...
Клим наскоро позавтракал холодной вермишелью: разогревать некогда! И снова улица. Трамваи с матовыми морозными стеклами, белые провода, свежие конские яблоки на дороге. И люди, люди, люди... Того и гляди кто-нибудь ткнет пальцем:
— Смотрите — автор! Он же написал «Конец дяди Сэма»! Вы знаете?..
Прохожие и вправду оглядываются на него. Или это лишь чудится?
А вон те две девочки... Они так странно на него посмотрели, а теперь шепчутся... Вдруг они вчера были на вечере в седьмой школе?
Так и с ума спятить не долго. Убрать дурацкую улыбку, Бугров!..
Под самым носом дохнула паром оскаленная морда лошади.
— Ай, т-ты, куда прешь?..
...После яркого солнца настольная лампа показалась Климу тусклым пятном. Турбинин еще лежал в постели, на коленях «Воспоминания» Жюля Камбона, в шезлонге раскачивался Мишка.
— А-а, дамский любимец!..— проговорил Игорь зевая.
— Чей любимец?..
Клим схватил Камбона, чтобы стукнуть Игоря по голове, но тот задержал его руку:
— Почитай-ка вот это...— и протянул Климу коротенькую записку: «Бугров и Турбинин! Сегодня в десять вечера приходите в городской сад к фонтану. Ваши поклонницы».
Буквы брызнули в стороны и снова выстроились: «поклонницы»...
— Что за ерунда? Откуда ты взял?
— Принесли сегодня утром.
— Кто?
— Не знаю. Воткнули в замочную скважину.
— Забавно...— Клим присел на тахту, стараясь прикинуться равнодушным, вернул записку Игорю:
— Глупая шутка...
— Ну, нет, синьор! Какая уж тут шутка? За тобой вчера девицы гонялись, как стая антилоп.
Клим снова схватил Жюля Камбона, но вовремя вспомнил:
— Да ведь записка — не только мне!
— А это неважно. Мне, вероятно, предстоит честь служить твоим оруженосцем. Но у тебя уже есть Санчо Панса, вы как-нибудь и без меня обойдетесь.
Клим великодушно прощал Турбинину все его намеки. Игорь еще переживал свое поражение. Смеяться над победителем — разве это не единственная отрада для побежденных?..
Клим сказал:
— Если уж кто и оказался вчера настоящим рыцарем, так это ты.
