— Размечтался! — насмешливый женский голос ударил хлесткой плетью.
Замполит резко обернулся. В паре шагов от него стояла высокая, стройная девушка, затянутая в черный комбинезон. Ее смуглое лицо выглядело бесстрастным, как у индейского воина. Иссиня-черные волосы, стянутые в пышный «хвост», усиливали это впечатление, а бесшумный пистолет, который девушка держала двумя руками, выглядел заключительным штрихом к портрету воительницы.
— Кто? — хрипло вскрикнул Саблин, чуя подступающую бездну.
— Капитан Исаева, — холодно представилась девушка. — Ка-Гэ-Бэ. Вы арестованы, товарищ Саблин.
Общий вздох дважды потрясенных людей пронесся затхлым ветерком. Неприметные парни в черных комбезах бесшумно шагнули в кают-компанию.
— Руки!
Замполит потерянно, с детским огорчением глянул на щелкнувшие наручники, сковавшие его запястья, и качнул головой. За какой-то час он вознесся в немыслимую высь… И сверзился на жестокие камни.
«Судьба…»
Мощно загудел трап, и за молчаливыми оперативниками замаячил командир корабля. Дергая губами от ярости, он перешагнул комингс — и сразу успокоился. Сгорбился устало, оглядел Саблина с кротким недоумением в глазах.
— Советский офицер… — протянул кавторанг надтреснуто, с больным дребезгом в голосе. — Тебя на Северном флоте в командиры корабля прочили. Нет, ты подал рапорт на поступление… Выучился на замполита, молодец. Зачем? Чтобы сегодня флот опозорить? Ну, не понимаю я! — застонал Потульный. — Что, что тебе в голову ударило, что толкнуло на это? Объясни! Не трибуналу, нам! Своим товарищам!
— Что меня толкнуло на это? — на губах Саблина загуляла мечтательная улыбка, словно за переборками и палубами ему одному мерещились прекрасные дали. — Любовь к жизни. Я имею в виду не жизнь сытого мещанина, а жизнь светлую, честную, которая вызывает искреннюю радость… — Замполит сжал кулачки. — Мною руководило только одно желание — сделать, что в моих силах, чтобы народ наш, хороший, могучий народ Родины нашей, разбудить от политической спячки![2]
— Да?! — восстал Шеин. — А почему ж вы тогда так хитро фильмы подбирали, чтоб только недостатки показывать? А?! В кубрике об одном и том же терендели: все у нас плохо, сплошная брехня, справедливости никакой! Вот и зас… загадили мозги братишкам! Уже до того дошло, что на боевых постах брагу варят!
— Прозрел! — хохотнул Фирсов.
— Последнее слово, Валерий Михалыч, — ровный голос Потульного нагонял холод.
— Я продолжаю верить в то, — мягко улыбнулся Саблин, глядя поверх голов, — что революция всегда побеждает…
— Я тоже верю в это, — перебила его Исаева. — Но не вам, отчаявшемуся идеалисту, будить народ. На выход!
Валерий послушно шагнул к дверям. Уже поставив ногу на комингс, он обернулся:
— Прощайте, ребята! Не поминайте лихом!
Экипаж безмолствовал.
Понедельник 10 ноября 1975 года, вечер
Первомайск, улица Карла Либкнехта
— Да не очень-то он и тяжелый, — прокряхтел Ромуальдыч, перехватываясь. — Вона, телик у меня, тот да — весит, как чугуняка! Куда ставить?
— Сюда давайте, — засуетился я, задвигая стул между толстых тумб стола. — Системнику на полу самое место.
Вайткус присел, осторожно опуская ящик. «Персональная микроЭВМ «Коминтерн-1» — было намалевано на картоне, синим по белому. А ниже: «Курский завод «Счётмаш».
— Гордись! — торжественно изрёк Арсений Ромуальдович.
— Гордюсь, — поковеркал я родную речь, любовно оглаживая белый пластмассовый корпус монитора.
— Будешь… как етто ты выразился… Линковать?
— Потом, — махнул я рукой. — У меня вон, второй модем еще не собран, а надо срочно программу дописывать.
Директор Центра закивал понимающе, сказав вполголоса:
— Етто хорошо, когда часов в сутках не хватает.
— Хорошо-то, хорошо, — вздохнул я обреченно, — а только опять мне придется до вечера куковать…
— Ну, давай, кукуй! — хохотнул Ромуальдыч. — А я пока станок до ума доведу. Смотри, не закрой меня!
— Ладно!
Дослушав, как Вайткус бодро печатает шаг, я задумчиво поцокал ногтями по панели модема. Шмыгнув носом в манере Брюса Ли, воззрился на стол. Писать? Или паять?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ваять, — буркнул я, и включил паяльник в розетку.
В десятом часу я погасил свет и закрыл кабинет, глянув за раздернутые шторы, будто на прощанье. В окошке наташиной квартиры теплел уютный свет, размалевывая занавески в розовые тона. Зайти бы в гости, вздохнул я, да уж больно порывиста хозяйка — и усадит, и уложит…
Прислушавшись, я спустился вниз, в мастерскую. Там попахивало бензином, а на высоком потолке злобно гудела неоновая лампа, мигая пробоем.
В углу пластался наш единственный станок, старичок токарный. Его облупленная станина седела зачищенным металлом.
— Вроде отцентровал, — неспешно осветил Ромуальдыч, обстоятельно утирая руки ветошью. — Етта… План-шайбу проточил и… на шпинделе тож. Жить будет! — он метко зашвырнул ветошь в ящик. — Чайку?
— Да нет, наверное.
— А с пирожочками? — проявил Вайткус коварство.
— Сдаюсь, — вздохнул я, присаживаясь к верстаку.
Хохотнув, директор плеснул крепкий чай в алюминиевые кружки. В их мятые ручки кто-то заботливый вставил бутылочные пробки — армейская традиция.
— Слухал вчера Би-Би-Си, — Ромуальдыч развернул газетку, выставляя пирожки с румяной корочкой. — Какой-то лишенец из перебежчиков полчаса нудил о свободе и правах человека… Слухал, нет?
— Как можно? Комсомольцы не слухают вражеские «голоса»!
— Да иди ты… — добродушно отмахнулся Вайткус. — Нет, они, конечно, враги, но вопросы задают… — он покрутил рукой. — С подвыповывертом!
— Это для мещан вопросы, — я храбро кусанул пирожок. — М-м… С яблочком! — отпив чайку, развил тему: — А мещане по определению не умеют хорошо мыслить.
— Во-она как… — потянул Ромуальдыч. — Ну, а ты сам как мыслишь? Согласись, Мишаня — свободы у нас слишком мало, а у них там — слишком много. Дисбаланс, однако!
— Согласен, — важно кивнул «Мишаня». — А, по Марксу говоря, для чего и от чего она — там? Ведь фигня же получается! Освобождают пипл от долга, от обязанностей, от химеры совести… Зато все права — нате! И в сумме получается огромная толпа индивидуалистов, одиночек с раздутым «эго». Вопрос: для чего? А чтоб было проще массами рулить! По-моему, так. Зря они, что ли, со своей демократией носятся, как дурак с писаной торбой? В толпе инстинкт превыше всего! Чабан с парой овчарок легко справляется со стадом, уводя баранов, куда ему надо — хоть на пастбище, хоть на убой…
— Етта… — Вайткус шибко почесал в затылке. — Интересно рассуждаешь. Но мы-то другие, у нас без буржуинства! А демократия в дефиците, как туалетная бумага. Ходил на выборы? И каково оно — избирать одного кандидата из одного?
— Да я разве спорю… — рука сама потянулась за вторым пирожком. — Нам не хватает демократии и свободы, надо бы их прибавить. Вот только… — я задумчиво поглощал выпечку, а Вайткус внимательно следил за мной. — Вот только не вычтем ли мы тогда братство? Мы все — товарищи, пока не обдышимся свободой. «Демократии нам! — заблеем. — Правов человека, да побольше!» Сами не заметим, как общество разлезется по лоскуткам, по ниточкам, а индивидуям товарищество ни к чему. Да они и словей таких не знают, всё «господами» обзываются… Хм. Чуть не забыл одно отягчающее обстоятельство — деньги. Когда все продается и покупается, не до равенства и братства… — я фыркнул. — Выступаю, как политинформатор! Так ведь правда…
— Етта… — глубокомысленно заявил Ромуальдыч. — Зерно есть. Всё хорошо в меру — и по уму. Я как считаю? Хочешь за бугор свалить? Уматывай! Только сначала выплати государству за обучение в вузе. Всё, до копейки! В заднице свербит от свободы слова? А ну-ка, сдай свою эпохалку в Главлит, пущай проверят! Правду накропал? Молодец, возьми с полки пирожок с котятами! Набрехал, как Солженицын? Так засунь свой шедевр… сам знаешь, куда! Баланс нужен. И дисциплина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— О! — поднял я палец. — Золотые слова. Пошли, товарищ директор? А то мама будет ворчать.
