чаше низины, густые зеленя отливали синевой. Посреди нее важно расхаживал черный дрозд, стряхивая капли с трав, оставляя позади себя на лугу темную тропку. Увидев человека, дрозд взлетел, рассыпал вокруг себя синие бусы-капли, вспыхнувшие изумрудами на солнце. Крылья под ярким лучом блеснули чернью, потом иссиня-сизым. Дрозд шустро нырнул под темную крону сосны, слился с нею, будто истаял.
А там, где только что он взлетел, неожиданно приподнялся столбиком серый заяц. Огляделся, лениво опустился и тяжело побежал, оставляя в зеленях широкую темную тропу. Перед подлеском пренебрежительно остановился, оглянулся и неохотно втиснулся в мокрые заросли.
Увидев среди высоких сосен березку, Астайков подошел к ней. Белая, с легкой трепетной вершинкой, она была похожа на девушку среди мужчин-бородачей. Прикрытая от жаркого солнца гущиной шатра старых сосен, березка буйно тянулась вверх.
Стало жаль ее — одинокую и беспечную: разве она одна пробьется навстречу солнцу? Астайков ласково прикоснулся к атласному, прохладному стволу, заглянул вверх. Вон оно что! Березка видела небо. Прямо против нее шапки сосен раздвинулись в стороны, и голубой простор поднебесья манил березку. И она, оказывается, была не одна. Вокруг задорно тянулись кверху с десяток тонюсеньких зеленолистых прутиков.
Но почему у них черные стволы? Они даже шевелятся?.. Тысячи больших, крепких муравьев сновали по ним вверх и вниз, столпились так на вершинах, что те прогнулись. Густые рыжие ряды муравьев двигались по видимым только им тропам, издалека пробитым сюда. Нашествие, беда?.. Нет! Это рабочий люд леса, муравьи поедали тлю, которая хотела уничтожить березки.
— Как хорошо бы на земле оставить только такие нашествия, — проговорил Астайков, любуясь работой муравьев. — Чтобы лишь так торопились густые цепи нападающих, чтобы только от такой тяжести гнулись подвергшиеся нападению.
Солнце еще приподнялось. Пахнуло прогретой хвоей. Лес потерял внизу причудливые вытянутые тени, деревья стали отчетливо видимыми, разными, неповторимыми. Листья на березах и осинах успокоились, замерли, как в полуденную жару. Безросые паутины превратились в невидимые, опасные. Облетая их, загудели мухи, осы и пчелы, замелькали нарядные бабочки, из-под ног Астайкова запрыгали кузнечики: краснокрылые, синекрылые и желтые. Началось кочевье к югу звонких стаек синиц. В осиннике молодые щеглята забавно, с «петухами», повторяли четкие колена песни старого щегла. Около большой прогалины с сосны на землю сбежала белка. Осмотрелась, Рыжая, заметная на черной земле, осторожно, неумело двинулась через голый просвет полянки. Обходила густые травы, ступала, где посуше, по-кошачьи высоко поднимала и отряхивала лапки. Пушистый длинный хвост — на отлет, острые ушки насторожены. Чего-то испугалась, рванулась вперед, забыв о травах и росе. Стремительно пронеслась по прогалинке. Яркая в полете, кинулась в воздух, мягко прилипла к стволу сосны и слилась с бронзой коры, словно исчезла. Лишь повороты головы да блеск черных бусинок глаз выдавали ее. Помчалась вверх, пробежала по толстой ветке, а когда влетела в зелень хвои — ярко вспыхнула рыжей красниной. И пошла мелькать среди мохнатых лап хвои цветным живым пламенем. На краю сосны закачалась на тонкой ветке, прянула вперед, на миг распласталась в воздухе летящей и вновь блеснула огоньком уже на соседнем дереве. Огляделась и, радуясь своей ловкости, опять пронеслась по деревьям рыжая и веселая лесная краса.
Астайков вышел на машинную дорогу, пошел навстречу солнцу. Оно било в глаза, слепило, ласкало теплом. Дорога долго была прямой, делила лес на хвойный и лиственный. На вязах, осокорях и ольхе, шумно возились синички-гаечки, скрипели сизоворонки и самки-иволги, в соснах вспархивали пестрые и черные дятлы, на пружинный наст падали шишки, как переспелые яблоки в саду, отскакивали вверх, потом с шорохом катились по коричневому колючему насту. В резнолистном боярышнике краснели, как рассыпанные бусы, круглые ягоды. Среди темного подлеска красными глазами светились шарики дикой малины. На солнцепеке с гибких, колючих ветвей шиповника свисали розовые продолговатые капли-ягоды.
До самого дубняка дорога разделяла лес: на тучном от половодья черноземе низин — лиственный, на песчаных возвышенностях, недоступных большой воде, — хвойный. Недалеко от Донца дорога, поплутав, забрела в ольховник, потом в сосняк, наконец-то выпуталась и ровной устремилась на север. Вдали, подмяв густой подлесок, исчезла в длинном лесном туннеле.
Поляны в дубняке полнились веселым разноголосьем. Шумели дети, перекликались взрослые. Замедлив шаг, Астайков понаблюдал, как около обильного золою костерка самозабвенно трудилось несколько пожилых мужчин и женщин, пытаясь испечь картошку. Им было весело и приятно.
Астайков подумал, что убыстрение темпа жизни, все увеличивающаяся умственная нагрузка и чрезмерное обилие техники со временем заставят человека искать отдыха в первобытных условиях бытия. И если сейчас, борясь с природой, мы радостно отвоевываем у нее места для городов, заводов и полей, то в будущем человечество будет вынуждено за счет городов, парков и даже хлебородных полей создавать уголки первозданной природы. По описанию предков восстанавливать дикие уголки. Побывать в них будет бо́льшим счастьем, чем сейчас в бархатный сезон на берегах Южного Крыма и Кавказа. В них будут веточные шалаши, сквозь которые ночью блестят звезды, в грозу врывается блеск молний, в дождь капает вода, а вокруг много ягод, грибов, в дуплах пчелы, в реках рыба, в лесу дичь. И все это явится самой высокой наградой отдыхающим. При входе в эти райские уголки земли все, что относится к цивилизации, — приемники, телевизоры, кофеварки и скороварки — люди охотно оставят в своих каменных жилищах, высотою уходящих куда-то за облака.
Уже сейчас одни по наитию, другие сознательно убегают из громких городов в леса, на реки, в камышовые крепи, даже в пустыни. Ищут тишину. Костерком заменяют газ и электричество. Изысканные блюда меняют на печенную в золе картошку. Спят не на пуховых и пластмассовых постелях, а на оберемке травы, сене, просто на теплой земле. И лишь невозможность питаться за счет природы, оскудевшей не без вмешательства человека, заставляет людей поедать концентраты, хлеб и мясо из магазинов, рыбу соленую и вяленую. Но и пользуясь ими, люди самозабвенно верят, что все это только что добыто в лесу, в реке, в поле, где они расположились станом.
— Пе-тя! — призывно прокатилось по дубняку. — Пе-тя!
Астайков узнал голос Наташи и повернул на ее зов. Увидев его, Наташа стремглав понеслась навстречу. Будто летучая, она легко перепрыгивала через широкие дождевые промоины, небольшие кусты, проносилась мимо низких ветвей, не шелохнув их, ловко лавировала меж людьми. С разлету остановилась рядом, упрекнула:
— Жадный! Не мог сказать, я бы пошла. — Она протянула руку, разжала ее. На смуглой ладони забилась небольшая длинная, как говорят рыбаки, прогонистая рыбка, похожая на малька-судачка, но с головой язя. Наташа придерживала ее пальцем. — Она называется цикля! Ох, больно кусается!
— Это щиповка, — поправил Астайков.
