Дмитрий знал, как нелегко Берингу. О всяком его шаге, верном, неверном, тут же сообщали в столицу фискалы. В правительственном кабинете было немало людей, которые не сочувствовали целям экспедиции, полагали, что она разорительна, преждевременна, бессмысленна. А потому недруги готовы использовать всякий ошибочный факт, любую улику против Беринга, доказать, что он ретив или, наоборот, робок, властен или вял в исполнении долга, нерасчетлив в расходовании средств или, напротив, обрекает вверенных ему людей на несчастья.
О, фискальство времени Анны Иоанновны! О, доносы «слово и дело»! Сколько людей погубили они в ту пору, как многим поломали судьбы и карьеру.
И сейчас. Согласись Беринг с просьбой жены лейтенанта Прончищева — фискал с лисьей проворностью настрочит на командора донос. Любой, даже добрый поступок, вольно истолковать во вред. Могла ли обо всем этом Таня догадываться? Да и стоило ли посвящать ее в интриги двора?
Дмитрий сказал:
— Командор — твердо знаю — великодушен и справедлив. Что касаемо меня, Татьяна Федоровна, знайте, что я в вашей партии…
ДУБЕЛЬ-ШЛЮПКА «ЯКУТСК»
В море надо было выйти как можно раньше, до образования больших льдов. Счет шел на дни. Прончищев и Челюскин пропадали на стапелях. Засияли стеклами иллюминаторы судна; была для носа выточена изящная лебединая шея с маленькой головкой. Судно из гадкого утенка превращалось на глазах в дивного лебедя.
Дубель-шлюпка есть дитя фрегата и галеры. От фрегата паруса — грот и фок, палубная надстройка на корме, рулевое управление через тали; от галеры весла — двенадцать пар, малые фальконетные пушки на ухватах.
Ветреная погода — распускай паруса!
На море тишь да гладь — весла на воду!
Как делалась дубель-шлюпка?
Остов лиственничный, для обшивки шли доски тополя, легкие и упругие. Доски связывались в щиты жгутами из корней можжевельника. Большого умения требовало соединение обшивки с каркасом: гвозди не шли. Вытачивались дубовые или опять же лиственничные болты — нагеля. Вколотить нагель прямо по удару молотка — дурак сможет. Такой способ крепления не надежен. Под определенным углом просверливались коловоротом отверстия. Доски намертво прилипали к шпангоутам.
Численность экипажа диктовалась точными размерами судна. Уже не одно тысячелетие, начиная с греческих многовесельных судов, мореходы пользовались простым математическим расчетом: перемножались длина, ширина, глубина осадки; произведение множилось на шесть десятых, а затем делилось на восемнадцать.
От этого исстари принятого правила не отступали ни на дюйм. Дубель-шлюпка могла принять сорок пять человек экипажа.
Трюм размещался в кормовой части. Две каюты — для командира и штюрмана — на палубе.
Дубель-шлюпка легко управлялась, была независима от погоды, выдерживала пятибалльные штормы. Эти суда хорошо показали себя в азовском походе Петра, на Черном море, при Гангуте.
Вот когда вспомнились и пригодились уроки галерного мастера Лаптева. Скинув рубахи, в портах, в лаптях на босу ногу — для легкости, пружинности шага — Прончищев и Челюскин вместе с такими же бородатыми потными мужиками тесали кокоры, пилили доски, крепили шпангоуты, настилали палубу, поднимали мачты. Руки их были в шрамах, спины покрылись волдырями от ожогов нещадного сибирского солнца. Топор в руках Прончищева стал так же покладист, как некогда в цепких ладонях корабела Лаптева.
Конопатили, смолили борта. Старые навыки, дремавшие в руках, в плечах, в упоре ног, в гибком изгибе спины, возвращались во всех своих забытых движениях.
Не отставал от мужиков и Лоренц. Строгал медведком брусья, сбил для капитанской каюты ларь, Прончищев похвалил его: соображать начал в плотницком деле, а плотницкое дело — оно в самый раз для матросов. Лоренц просиял.
При спуске судна на воду в корабелах просыпается языческий восторг. Хоть ты сделал сто кораблей, этот корабль не станет сто первым. Только первым! В него и влюбляются, как в первенца. И тот не корабел, в ком угасло это чувство первости, гордое и трогательное, будто новорожденного принимаешь из рук жены.
Обрубаются канаты. Раздвигаются бревна — роспуски. Слышен щемящий, едва уловимый скрип в обшивке корабля. Вздрогнули крепко поставленные мачты, запеленутые в парусину. Дубель-шлюпка скользит к воде. Брызги. Килевая качка от бака до юта как живая дрожь.
— Ура, ребята!
Летят вверх шапки, шляпы, треуголки.
Ликующие возгласы.
Свист.
Прончищев легко взбегает по прогибающимся доскам. Твердая палуба. Хорошо прилаженные поручни. Выточенная из цельного куска липы гордая лебединая шея на носу.
Капитанский мостик. Июньское солнце слепит. Сколько же лет он ждал этого мига!
В ликующей толпе Прончищев различает лицо Тани; она по-девчоночьи подпрыгивает, машет рукой: вот же я, вот… С нее станется. Возьмет да и заберется к нему на мостик. Как когда-то давно на голубятню: «Вот и я…»
Сигнал трубы. Барабанная дробь.
— Смирн-а-а-а! — Штюрман Челюскин прикладывает ладонь к треуголке. — Господин лейтенант, вверенный вам экипаж дубель-шлюпки «Якутск» в составе сорока пяти человек па-а-астро-ен!
— Здравствуйте, матрозы!
Ответный рев:
— Здра-а-жла-а…
В тот памятный день лейтенант Прончищев получил последние письменные наставления от командора Беринга:
«Следовать до устья Лены и там учинить обсервации, определив, под какими градусами оное устье имеет положение. Описать и вымерить фарватер. Далее — к западу до устья Енисея. Когда усмотрены будут какие острова, нанести на карту. Если на пути к устью Енисея встретятся великие льды, то ожидать, когда они разойдутся, и следовать дальше. Если описать все в один сезон погода не допустит, изыскания произвести в лето следующее…»
Соответствующие инструкции, как идти до устья Лены, до колымских берегов, вручены и капитану бота «Иркутск» Ласиниусу.
— Питер, я в вас верю, — негромко произнес Беринг. — Вы и Прончищев как бы две руки, которые обоймут ледовитые просторы с востока и запада.
Беринг смотрит на усы Питера. «Лейтенант Ласиниус отрастил свой синий ус». Ах, эти матросские острословы.
Вечером командор приглашает офицеров экспедиции в свою избу.
— Знаю, никакие трудности, — говорит он, — не отвратят вас от возложенного. Пусть добрая и неустанная воля покойного государя нашего Петра Великого поможет вам превозмочь льды.
Голос командора торжествен. Как он сам долго ждал этого дня. Взгляд его скользит по лицам офицеров. Ближайшие помощники. Со многими из них вскоре отправится в Охотск.
Идет совещание, или, как раньше говорили, консилиум.
Узкие, с восточным прищуром глаза командора сухи, пытливы.
— Господа, какие ко мне будут вопросы?
Вопросов нет.
Беринг требует задержаться. К нему обратилась жена лейтенанта Прончищева. Просит допустить ее в плавание на «Якутске». Флотские установления господам офицерам, а также всем собравшимся известны. Беринг хочет знать мнение командиров.
Женщина на военном корабле?
— Такая просьба поступила, минуя самого Прончищева? — спрашивает Свен Ваксель.
Краска заливает щеки Василия.
— Господин капитан-командор, я вынужден просить прощения за необдуманный шаг моей жены. Я не знал о ее визите.
— Мне показалось, что Татьяна Федоровна пришла ко мне с совершенно твердыми намерениями.
— У меня с женой был разговор. Мы говорили… Я объяснял…
— Как вы сами относитесь к столь необычной просьбе?
— Когда бы не мое флотское звание, почел бы за счастье взять с собою.
Дмитрий Лаптев встает со скамьи.
— Господин Беринг, Татьяна Федоровна отлично рисует. Так почему бы нам не увидеть северные берега в живописном изображении? Я вижу в том пользу научную.
Питер Ласиниус:
— Я поддерживаю Лаптева. Им движет человечность. Женщина на военном судне отправится в плавание впервые. Но разве не впервые экспедиция, подобная нашей, отправляется во льды? Почему же не решить так, как подсказывает нам сердце?
Ах, лейтенант! Умеет затронуть чувствительные струны.
— Штюрман Челюскин!
— Я — за!
— Лейтенант Ваксель!
— Я — за.
И все остальные — за, за, за…
Они точно сговорились. Человечность… Сердце… Почему в них молчит разум? Впрочем, что стоит рассудок, не питаемый движениями души?
Пусть фискал строчит на него донос!
Капитан-командор кивает головой:
— Учинить посему!
Более чем в сотне верст от Якутска на берегу реки Амги строился паром для переправы. Скоро сюда подойдут отряды Беринга, чтобы продолжить путь к самому восточному российскому морю — Охотскому. Руководил работами Свен Ваксель.
