его помощник и сам не возражал – какая разница, кто задержит негодяя? Что бы там ни думал Филиппов, самосуд вершить Константин Павлович не намеревался.
Он посмотрел на часы – уже прошло десять минут, а между тем ровным счетом ничего не происходило. Ну то, что не было ни криков, ни шума – это как раз понятно: публика местная к ночным визитам полиции привычная, скандалить понапрасну не станут. Но то, что даже патефон не заглушили, было очень странно.
Поежившись от нехорошего предчувствия, Константин Павлович достал револьвер, привычным движением проверил барабан, сделал шаг с тротуара в сторону трактира. Но не успел он войти в пятно фонарного света, как дверь шального заведения бесшумно раскрылась, выпустив на улицу очередной куплет патефонного скрипа и черный высокий силуэт в широкополой шляпе. Человек повертел головой, не заметил вжавшегося в стену Маршала, поднял воротник пальто и, ссутулившись, быстро зашагал в сторону вокзала.
Гадая, каким образом из набитого полицейскими трактира удалось кому-то ускользнуть, Маршал осторожно, держась неосвещенных участков тротуара, направился за сутулым. Поравнявшись с открытой дверью кабака, он повернул голову, пытаясь на ходу рассмотреть, что происходит внутри, но за дверью было темно – только неугомонный механический голос продолжал томно страдать:
Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!
Мы найдем себе другую – раскрасавицу-жену![30]
Между тем черный силуэт остановился у въезда в соседний двор, потянул на себя обитую железом дверь. Та, скрипнув, подалась ему навстречу. Константин Павлович ускорил шаг, стараясь не стучать каблуками, осторожно заглянул в арку, в которой скрылся подозрительный субъект, выставил перед собой руку с оружием, шагнул в темноту, замер. Под кирпичными сводами было темно, тихо и пахло помоями. Осторожно ступая, Маршал на ощупь, держась левой рукой за холодную шершавую стену, двинулся во двор. Шаг. Второй. Еще один. И тут ствол револьвера уперся во что-то мягкое.
– Выследил, жених! – просипел незнакомый голос, и Маршал почувствовал, как лишился возможности дышать – кто-то невидимый сдавил его горло обеими руками.
Несколько раз попытавшись безуспешно глотнуть воздух, Константин Павлович ткнул револьвером туда, где, по его прикидкам, у нападавшего должна была быть грудная клетка, и нажал на спуск. Еще раз. Еще. Револьвер глухо кашлянул шесть раз подряд, но Маршал продолжал, теряя силы, жать на крючок. Боек сухо щелкал по пустым гильзам, но хватка на горле не ослабевала. Уже теряя сознание, Маршал выронил бесполезный револьвер, зашарил по груди убийцы, пытаясь нащупать шею. По рукам текло что-то липкое и горячее, и тут наконец-то чужие пальцы на горле разжались. Но дышать легче не стало – всей своей тяжестью злодей навалился на Константина Павловича. Ослабленный борьбой и нехваткой воздуха, тот рухнул, увлекая на себя уже несопротивляющегося, но невероятно тяжелого противника. Теперь эта горячая и липкая жидкость заливала лицо Маршала, он будто бы тонул в густой, мазутной воде.
– За что ты так со мной, Костя, – прошептала в ухо темнота Зининым голосом, и Константин Павлович вынырнул из очередного кошмара, разбрызгивая остывшую воду через край ванны и шумно отфыркиваясь.
Отдышавшись и вытерев мокрое лицо, Маршал постепенно приходил в себя, возвращаясь в реальность и вспоминая, чем на самом деле окончилась прошедшая ночь.
Облавная кампания ничего не дала. Отрепьева не оказалось ни в одном из злачных мест выбранного периметра, и в ночлежке Макокина он тоже не появлялся. Пока Филиппов отдавал финальные поручения командиру «летучего» отряда, Маршал и Свиридов курили под кривоватой вывеской «Привисленского края». Филиппов был зол и на Маршала не смотрел, хотя тот и не планировал в чем-то укорять своего начальника. Небо уже посветлело, во дворах зашаркали метлами дворники, зашуршали поливочные шланги. Свиридов затушил папиросу, метко отправил окурок в урну.
– Вы домой, Константин Павлович?
– Да, зайду переодеться и умыться. А после в участок. – Маршал еще раз посмотрел на командующего в стороне Филиппова, продолжил: – Я думаю, что до обеда у нас будут списки экипажей «Полтавы», «Мстислава» и «Самоеда». Сличу их с книгой постояльцев ночлежного дома. Раз фамилии Отрепьева в книге нет, то он должен был там записываться по своему настоящему паспорту. Не десяток же их у него. А там уж запросим адрес в канцелярии.
Александр Павлович согласно кивнул, протянул руку:
– Я пройдусь пешком, мне тут недалеко. А потом тоже на службу. Вы вот что: как узнаете фамилию, телефонируйте мне. У нашего ведомства быстрее выйдет узнать адрес. Специфика профессии, особенно после событий последних лет.
И вот получается, что вместо быстрого умывания и смены гардероба Константин Павлович уснул в ванной, насмотрелся кошмаров и наглотался воды, чуть было не утонув. Геройская вышла бы кончина, газетчики из благодарности могли бы в складчину поднести посмертный венок.
Завязав перед зеркалом галстук и поправив пробор, Константин Павлович аккуратно водрузил поверх него шляпу, повернул ручку и вышел на лестницу. Мысли его то ли под воздействием утреннего сновидения, то ли вовсе от накопившихся переживаний перешли на философский ход.
«Каждый день одно и то же – спускаюсь бодро утром по этой светлой лестнице, жду чего-то хорошего, и все лишь для того, чтобы вечером, таясь и оглядываясь, с револьвером в руке, красться по изгаженным, бедным парадным в очередное подозрительное жилище к какому-нибудь негодяю. Или не негодяю, а совсем наоборот, измученному жизнью бедолаге, которому мой визит – новый удар под дых от судьбы-злодейки. И кому хорошо оттого, что я живу на этом свете? Мертвым? Нужно ли им это воздаяние? Им уж точно все равно. Тем, что выжили? Да разве станет Зине легче из-за того, что этого больного Отрепьева благодаря мне вздернут или, что еще хуже, сошлют на вечную каторгу? Его будущим жертвам? Ну продлю я им их убогую жизнь еще лет на десять – вряд ли больше. Сами помрут или от пьянства, или от сифилиса. И сколько мне еще считать ступеньки?»
Он вышел на улицу, достал из кармана часы – почти десять. В принципе есть время заглянуть ненадолго к Зине. Он перешел по мосту Мойку, зашагал к Михайловскому саду, продолжая размышлять.
«Плывешь вот эдак по течению, временами против подгребаешь, а куда, зачем? Где та заветная гавань? Может, бросить все к чертовой бабушке? Весь этот столичный содом с его маньяками, благородными проститутками, сумасшедшими поэтессами и уехать куда подальше – «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» Жениться на Зине, открыть адвокатскую практику, разбирать купеческие тяжбы. Никаких тебе изуверств, никакой ночной беготни. Каждый день ужинать в кругу семьи
