в один и тот же час, беседовать о том, что произошло за день. Целовать перед сном детские макушки. Собаку завести. Бродить по полям с ружьишком, пугать перепелок. Или вообще учительствовать устроиться. Зина в начальных классах, я постарше ребят возьму. Вместе на службу, вместе обратно».
Улыбаясь своим мыслям и все более увлекаясь этой пасторальной картиной будущего спокойствия и счастья, Константин Павлович потянул на себя дверь Зининой палаты – и хорошее настроение разом испарилось. У Зины снова был посетитель, и, само собой, это был Нейман. Зина не плакала, наоборот – слушала его с улыбкой. О чем велась беседа, Маршал не услышал – молодой человек, увидев его, тут же замолчал, вскочил, воровато покосился на букет ромашек, лежащий на столике.
– Доброе утро. – Константин Павлович под одобрительным взглядом Зины протянул руку. – Я буквально на минуту. Справиться о самочувствии и поделиться новостями.
Выслушал уверения Зины о том, что она уже полностью здорова и тиран-доктор держит ее здесь исключительно из вредности, сдержанно рассказал о вчерашних кабинетных изысканиях и ночном разочаровании.
– Так что теперь я бегу в участок, думаю, что там уже готовы списки команд всех трех кораблей. До обеда мы будем знать второй адрес лже-Отрепьева. Никуда он теперь от нас не денется: не застанем сразу на месте – выставим круглосуточное наблюдение.
Он поцеловал Зину в теплую щеку, снова пожал руку Николаю Владимировичу, подчеркнуто аккуратно закрыл за собой дверь и тихо, но длинно выругался. Городовой уважительно покосился на витиеватую фразу, но ничего не сказал.
Выйдя во двор, Маршал остановился, достал папиросы, собираясь закурить, но обернулся на скрип двери за спиной. На пороге отделения стоял Нейман.
– Константин Павлович, позвольте отнять у вас несколько минут? – Маршал молча протянул юноше раскрытый портсигар. – Спасибо, но я не курю.
Константин Павлович равнодушно пожал плечами, закурил сам, вопросительно посмотрел на Неймана.
– Я хотел объясниться. Я вижу, что вам неприятны мои визиты. – Маршал молча смотрел на молодого человека, ожидая продолжения. – Я люблю Зинаиду Ильиничну! – Николай Владимирович с вызовом выдвинул вперед подбородок и чуть поднял руки, будто готовясь защищаться, но опять не получил никакой реакции – Маршал продолжал молчать, не выпуская изо рта папиросу и лишь щурясь от дыма. Нейман растерянно развел руками: – Вы ничего мне на это не скажете? Вы понимаете, что я намерен бороться за ее… За нее… Вы вообще меня слушаете?!
Но Константин Павлович глядел поверх правого плеча Неймана, высматривая что-то в переулке.
– Черт… – пробормотал Маршал, выплевывая недокуренную папиросу. – Простите, юноша, дослушаю ваши признания позже. Мне нужно в участок, маньяк сам себя не изловит.
* * *
Жара, редкая для столицы, непривычная, но в этом году настырная, холерная, чуть отступала лишь к полуночи. Остывали мостовые, от рек и каналов протягивало затхлой прохладой, земля городских клумб отдавала неохотно накопленное за день тепло, и оно поднималось невысоким, до колен, туманом. И лишь крыши оставались горячими почти до утра, доставляя массу неудобств петербургской богеме, облюбовавшей в последние годы эти недорогие и романтичные жилые площади.
Но стрелки на часах показывали лишь четверть девятого, и до ночной прохлады было еще далеко. Константин Павлович щелкнул крышкой «Брегета», спрятал серебряный кругляшок в жилетный карман, зевнул и снова уставился на темный прямоугольник двери черного хода. У парадного дежурил Левашов, опытный сотрудник «летучего», если что, справится в одиночку.
После посещения Зины Константин Павлович, конечно же, отправился на Офицерскую. Там уже ждали Филиппов со Свиридовым, вместе они накинулись на списки корабельных команд. К полудню выяснилось, что из всех трех длинных списков нашлось лишь одно совпадение – матрос Николай Радкевич с «Мстислава Удалого» регулярно ночевал у Макокина ровно в те дни, когда корабль находился в столице. В дни убийств Блюментрост и Герус он тоже отметился у Макокина. Туда же вернулся и после покушения на Клотильду.
Свиридов не обманул насчет возможностей политической полиции – уже к четырем часам дня у них на руках был адрес: доходный дом на Харьковской улице, в двух шагах и от ночлежки на Полтавской, и от всех мест убийств и покушений.
Квартира была на четвертом этаже, последнем. На стук никто не открыл. Маршал настаивал на том, чтобы вскрыть дверь, но Владимир Гаврилович убедил его этого не делать:
– Осмотр пустой квартиры нам мало что даст. А судя по всем приметам, господин этот хитрый и очень осторожный. Может заметить, что с замком что-то не то. И брать его тогда придется на лестнице или улице. А это чревато осложнениями. К чему нам лишний риск? Лучше установим наблюдение за обоими входами, рано или поздно он сюда вернется. И мы его тихо и мирно возьмем в квартире. Если раньше он не объявится у Макокина.
Аргументы были веские, и теперь, вызвавшись в первую очередь наблюдения, Маршал уже четвертый час сидел в кустах у черного хода (выбрал как наиболее перспективный), время от времени поправлял висевший на руке свисток, проверял револьвер да доставал из кармана часы – а других развлечений и не было.
В девять должна была прибыть смена. Константин Павлович снова потянул за цепочку часов, но тут из-за угла дома высунулась голова в фуражке. Отрепьев! Тот оглядел двор, медленным шагом направился к двери. На пороге еще раз оглянулся, достал из кармана нож и только потом взялся за ручку.
Как только за письмоводителем – или матросом? – прикрылась дверь, Константин Павлович выставил вперед руку с револьвером и, стараясь ступать бесшумно, двинулся к парадной, в которой только что скрылся Отрепьев. Сзади угрожающе зарычала собака. Маршал обернулся, но источника рыка не увидел – весь обзор загораживала огромная долгорукая фигура в шляпе с широкими полями, закрывавшими лицо. Он схватил великана за руку, но рукав оказался пустым.
«Опять кошмар!» – подумал Константин Павлович и упал на колени от сильного удара в висок. Мостовая поплыла перед глазами, от чугунной невысокой ограды палисадника на него грустно смотрела, поскуливая, пегая дворняжка. Маршал оттолкнулся рукой от земли, попытался встать, и ему это на удивление легко удалось – кто-то сильно потянул его вверх за шиворот, помогая подняться. Он обернулся, попытался перехватить эту руку, но его отвлекла резкая боль в правом боку. Нужно было посмотреть в лицо этого человека, но глаза было невозможно оторвать от чужой белой руки, сжимающей знакомую рукоять морского ножа. Лезвие было полностью скрыто от взгляда Константина Павловича, но зато очень отчетливо было видно, как по этой белой руке, по манжету сорочки тонкой струйкой, короткими толчками, течет темный
