Варианты мне не нравились. Последняя перестрелка перед смертью — может, это и хорошо для такого закаленного партизана, как Марков, но я к самоубийству не готов. Выдать себя за пленного — здесь явная ошибка в расчете. Сколько нынче пленные вообще живут? Если бы спросили меня, я бы предложил либо бежать дальше — хоть и сам не знал, сколько еще пробегу, — либо залезть на дерево и переждать, пока немцы не пройдут внизу. Спрятаться в ветвях — эта мысль все больше привлекала меня: первые автоматчики уже миновали нас, не заметив.
Когда мимо ели поплелись первые шеренги пленных, Вика кивнула Маркову. Тот поглубже вдохнул, подошел к самому краю тени от дерева и швырнул гранату как можно дальше.
Я не разглядел, заметили немцы, что у них над головами летит граната, или нет. Во всяком случае, никто не закричал, не предупредил остальных. Граната глухо стукнулась о землю метрах в тридцати от нас. На секунду я решил, что не взорвется, — но она рванула. Да так, что на нас посыпался снег с ветвей.
Все, кто шел с ротой — и автоматчики, и пленные, — присели или в панике бросились в снег, глядя влево, где в воздух выстрелил огромный гейзер грязи и снега. Мы выскользнули из-под дерева и, незамеченные, двинулись к группке замурзанных русских, пока немецкие офицеры орали свои приказы и распоряжения. Все они вглядывались в окружавшие леса через бинокли — искали снайперов. До пленных земляков оставалось немного — пятнадцать метров, четырнадцать, тринадцать… мы ступали мягко; подавляя в себе позыв кинуться вперед очертя голову. Немцам показалось, что в дальних кустах что-то движется; они закричали, показывая пальцами, солдаты попадали наземь, готовясь открыть огонь.
Пока они осознавали, что слева неприятеля нет, мы проникли в группу пленных справа. Несколько человек нас заметили. Но не выдали — ни приветствием, ничем. Похоже, вообще не очень удивились, что к их рядам прибилось четверо новеньких; все пленники — что солдаты, что гражданские — были так подавлены, что, вероятно, считали, будто это нормально — выйти из леса и втайне сдаться врагу. Женщин в этой группе не было — только мужчины: от мальчишек с выбитыми зубами и замерзшими соплями под носом до согбенных стариков с седой многодневной щетиной. Вика надвинула кроличью шапку еще ниже; в бесформенной своей экипировке она вполне могла сойти за подростка, на нее лишний раз даже никто не глянул.
По крайней мере у двоих бойцов Красной армии не было сапог — ноги им грели драные, но туго намотанные портянки. Немцы считали, что советская кирза, тем паче с зимним войлочным утеплением, — отличный трофей: такие сапоги были гораздо теплее и долговечнее их эрзац-обуви. Все ноги у пленных давно промокли. Чуть подморозит — и людям придется таскать на ногах глыбы льда. Сколько же они смогут так пройти, пока не начнут отниматься сначала пальцы, потом икры, пока не дойдет до коленей. Глаза у них были тусклые и жалкие — как у битюгов, возивших сани по питерским улицам, покуда хватало еды; потом всех лошадей, конечно, пустили на мясо.
Немцы возбужденно переговаривались. Взрывом никого серьезно не задело — только одного молоденького щегла полоснуло осколком по щеке, и он, стянув перчатку, большим пальцем стирал кровь и гордо показывал товарищам: как-никак первое боевое ранение.
— Думают, это противопехотная мина, — прошептал Коля. Он щурился, прислушиваясь. — Должно быть, тирольцы. Акцент сильный. Да, говорят, что наземная мина.
Распоряжения начальства дошли до рядовых, и те повернулись к покорно ожидавшим пленникам и стволами автоматов показали, что надо идти дальше.
— Погоди, граждане! — крикнул один русский — толстогубый шпак лет за сорок, в теплой стеганой шапке. Уши ее были опущены, завязки под подбородком завязаны бантиком. — Вон партизан! — Показал он на Маркова. Все притихли. — Месяц назад вломился ко мне домой, всю картошку унес, говорит — на нужды фронта! Слышите меня, граждане? Партизан он! Много немцев убил!
Марков пристально посмотрел на штатского, склонив голову набок, как пес перед дракой.
— Заткнись, — тихо буркнул он, весь побагровев от ярости.
— А ты не приказывай мне, не приказывай! Тоже мне приказатель выискался!
Подошли лейтенант и три солдата — растолкали толпу, собравшуюся вокруг Маркова и его обвинителя.
— Що такэ? — рявкнул немец. В роте он явно был переводчиком, но почему-то говорил по-русски с украинским акцентом. Походил на толстяка, который совсем недавно спал с тела: щеки дряблые и вислые, вообще вся кожа на лице мешками висит.
Шпак стоял, тыча в Маркова пальцем, — эдакий пацан-переросток в своей стеганой ушанке и бантиком. Губы его тряслись, когда он обращался к лейтенанту, и с Маркова он глаз не сводил.
— Убийца он, господин хороший! Ваших же людей и убивал!
Коля открыл было рот сказать что-то в защиту Маркова, но Вика двинула его локтем в бок, и он промолчал. Я заметил, как рука его нырнула в карман, — на всякий случай он, видимо, снял «Токарев» с предохранителя.
Марков покачал головой, и губы его расползлись в нехорошей усмешке.
— Вот же еб твою мать.
— Сейчас-то не храбрый, а? Не Аника-воин! Ну да, это ж не картошку красть у людей — тогда ты геро-ой! А сейчас ты кто? А? Сейчас кто?
Марков зарычал и выхватил из жилета маленький пистолет. Обычно медлительный и неповоротливый, сейчас партизан двигался как молния — направил пистолет на шпака, тот попятился, а собравшиеся вокруг пленные порскнули в стороны.
Только фашисты оказались проворнее. Не успел Марков нажать на спуск, очередь из «шмайссера» пробила россыпь дырочек у него на охотничьем жилете. Марков покачнулся, нахмурившись так, словно забыл чье-то имя, а оно очень важное, и опрокинулся на спину в мягкий сугроб. Над ним закружились клочья пуха из пробитого жилета.
Предатель смотрел на тело Маркова. Мужик, должно быть, понимал, к чему приведет его обвинение, но когда казнь свершилась, итог его, похоже, ошеломил. Лейтенант коротко на него взглянул — очевидно, решая, наградить или наказать. В конце концов нагнулся, вырвал из руки Маркова пистолет — трофейный сувенир — и ушел. Солдаты послушно потопали за ним, коротко глянув на тело Маркова. Может, гадали, чья очередь срезала этого человека.
Вскоре рота двинулась дальше, только в другом порядке. Теперь впереди шли шестеро русских — живые миноискатели. В десяти метрах следом — первая шеренга немцев. Каждый шаг давался пленным с трудом — они ждали звона задетой тетивы мины-ловушки, лязга пружины. Должно быть, подмывало бежать, но они и трех шагов бы сделать не успели: их бы расстреляли в спину.
От предателя все старались держаться подальше, словно он заразный, чумной. Он тихо бормотал себе под нос, длинно и неслышимо о чем-то сам с собой спорил, только глаза сверкали, когда он проглядывал по сторонам — пусть только посмеет ему кто-нибудь что-нибудь сказать.
Я отстал от него человек на десять — шлепал по слякоти между Колей и Викой. Если кто из пленных заговаривал с соседом и это слышал охранник, раздавался окрик: «Halt's Maul»[7]. Переводчик не требовался — понятно было и так, и русские быстро притихали, съеживались и несколько ускоряли шаг. Но если очень тихо, беседовать удавалось — поглядывая на охрану, само собой.
— Жалко твоего друга, — пробормотал я Вике.
Довольно долго она шла, не отвечая, даже не показывая, что услышала меня. Я решил, что чем-то ее обидел.
— Хороший человек, наверно, был, — добавил я. Банальщина — что одно, что другое, такими ленивыми фразами перебрасываются на похоронах дальнего родственника, которого к тому же никто никогда особо не любил. Вот она меня и проигнорировала.
— Не был, — наконец ответила Вика. — Но мне все равно нравился.
— Предателя на первом суку надо повесить, — прошептал Коля, чуть сильнее пригнувшись, чтобы голос не разносился далеко. Он злобно вперился взглядом в затылок шпаку. — Я б ему своими руками шею свернул. Я умею.
— Не трогай его, — сказала Вика. — Это неважно.
— Маркову было важно, — сказал я.
Вика искоса глянула на меня и улыбнулась. Не холодно и хищно оскалилась, как раньше. Ее, судя по всему, удивило мое замечание. Как будто клинический дебил вдруг засвистал «К Элизе», идеально попадая в ноты.
— Это правда. А ты странный.
— Почему?
— Он скользкий бесенок, — произнес Коля, нежно ткнув меня кулаком под печень. — Но в шахматы режется — ого-го!
— Почему я странный?
— Марков значения не имеет, — ответила она. — И я тоже. И ты. Имеет значение — победить в этой войне. Вот что главное.
— Нет, — сказал я. — Не согласен. Марков тоже был важен. И я, и ты. Вот поэтому мы и должны победить.
Коля удивленно поднял брови: подумать только, я осмелился противоречить этой маленькой фанатичке.
— А важнее всех я, — шепотом провозгласил он. — Я пишу величайший роман двадцатого века.
