— Ну да. Хотя, может, мы слишком затянули. Надо было тогда действовать.
Мы с нею знакомы были всего день, но говорила она удивительное. Мне казалось, она вообще не умеет сомневаться, и вот те раз — «может», да еще дважды подряд.
— Я чуть не выстрелил, — сказал Коля, подталкивая меня в плечо. — Когда он тебя про деда с бабкой спрашивал. Думал, сейчас заставит снять штаны, чтоб на краник твой поглядеть. Я уж и пистолет в руку взял. Но мы выкрутились, а? Тебе понравилось, как я придумал?
— Хорошо придумал, — ответил я. — Быстро.
— Мне, честно говоря, показалось, что он со мной в сено завалиться хочет. Такой у него был взгляд.
— Я тогда про тебя выразилась… — прошептала Вика, касаясь в темноте моего колена. — Чтоб ты знал… Если фашисты евреев так ненавидят — значит, евреи мои друзья.
— Он еврей только наполовину, — произнес Коля. Тоже мне, комплимент.
— На лучшую половину, — ответил я. Вика прыснула. Я и не думал, что она умеет смеяться. Странный звук, но не потому, что она фыркнула. Прыснула, как любая нормальная девчонка.
— А ты чего до войны делала? — спросил я.
— Училась.
— У-у… — сказал Коля. Я надеялся, что он заснет, но голос у него был бодрый. Готов к труду и обороне. — Я тоже. А что изучала? Агрономию?
— С чего ты взял?
— Ты разве не из колхоза?
— А я, твою мать, похожа на колхозницу? Я из Архангельска.
— Ого, девушка северная. Тогда понятно. — Коля ткнул меня локтем в бок. — Она потомок викингов.
— Так ты там в институте училась? Мичуринское садоводство и бобров изучала?
— Астрономию.
— Вот и я не чужд литературы. ЛГУ.
И он принялся балабонить про недостатки в творчестве Тургенева и Салтыкова-Щедрина — а через несколько минут вдруг уснул, вытянув перед собой длинные ноги, отчего мне пришлось вообще подтянуть колени к подбородку. Пленные тоже начали засыпать один за другим, хотя из углов до меня по-прежнему доносились обрывки споров.
В сарай набили столько людей, что стало относительно тепло. Снаружи, перед тем как меня сюда впихнули, я успел зачерпнуть горсть снега и первое время сосал его в темноте. После встречи с партизанами у меня во рту не было ни крошки, только у партизан Коля поделился со мной горстью орехов, которые прихватил в сельском доме. Но день без еды — это не новость. В блокадном городе мы все стали спецами по голоду и хорошо научились отвлекать тело от его первой потребности. В Доме Кирова я не один голодный вечер проводил за книгой — изучал «300 шахматных партий» Тарраша. «Всегда ставь ладью позади проходной пешки, все равно, своей или неприятельской, — учил он своих студентов. — Кроме тех случаев, когда это неправильно».
Здесь же у меня не было ни учебника шахмат, ни радио. Но все равно надо было как-то отвлечься, пока не усну. В сарае все стихало, и чем дальше, тем больше я осознавал, что ко мне притиснуто Викино тело. Когда она поворачивала голову глотнуть воздуха из щели, ее волосы щекотали мне нос. Пахло от нее мокрой псиной. Меня воспитали чистоплотным и брезгливым. Мать терпеть не могла, если в раковине копилась немытая посуда, если полотенце в ванной не было сложено как полагается или незаправленной оставалась постель. Когда мы с сестренкой были маленькими, она подолгу оттирала нас в ванне жесткой мочалкой, от которой саднило кожу. Если мать бывала занята — готовила, к примеру, ужин на большую компанию, — меня мыл отец. И это было как передышка, потому что отец просто поливал меня теплой водой, а сам на память читал что-нибудь из русской классики. Мне очень нравился «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе», и я просил его рассказывать снова и снова.
В общем, рос я чистюлей и очень переживал из-за грязнуль: у близнецов Антокольских под ногтями часто оставалась грязь, а у нашего учителя в школе на воротнике иногда появлялись пятна от щей. А вот Викин запах псины меня не отвращал. Мы все уже, конечно, закоптились и замарались до безобразия, да и от меня, должно быть, воняло рыбой протухшей неделю назад, но сейчас не время было морщить нос. От Вики пахло так, что мне хотелось начисто ее вылизать.
— Думаешь, нас правда в Эстонию погонят? — спросил я. Мысли о Вике — вот что отвлекало меня от голода. Теперь же требовалось отвлечься от этого отвлечения. Но сидел я для этого очень неудобно.
— Не знаю.
— А я в Архангельске не был. Холодно, наверно.
Она промолчала, и я укрепился в подозрении, что я — очень скучная личность. Ну кому еще придет в голову изрекать такие банальности? Вот живет, скажем, поросенок, в своем свинарнике он гений — и учит всю жизнь русский язык. И, научившись разбирать речь, первым делом слышит меня. Поневоле задумаешься: зачем лучшие годы своей свинской жизни ты потратил на русскую речь, а не валялся в грязи и не лопал помои, как твои непросвещенные собратья?
— Ты астрономию изучала?
— Да.
— Ладно, тогда у меня вопрос. Во Вселенной миллиарды звезд, так? Звезды нас окружают со всех сторон. И все они светят, и свет этот идет вечно. Почему тогда…
— Почему небо ночью не светится?
— Да! Ты тоже об этом задумывалась?
— Люди об этом уже давно задумываются.
— А… Я думал, что я первый.
— Нет, — ответила она, и я понял, что она улыбается.
— Так и почему тогда ночью темно?
— Вселенная расширяется.
— Да ну?
— Угу.
— Нет, это я знаю, что расширяется, — соврал я. Ну как Вселенная может расширяться? Разве кроме Вселенной еще что-то есть? Куда еще ей растягиваться? И во что? — Я просто не понимаю, как это объясняет свет звезд.
— Это сложно, — ответила Вика. — Открой рот.
— Чего?
— Ш-ш… Рот открой.
Я подчинился, и она сунула мне в губы ржаную корку. Совсем не похожую на пайковый хлеб с опилками — на вкус настоящая: в ней чувствовались мука, дрожжи, молоко…
— Вкусно?
— М-м… Да.
И так, кусок за куском, она скормила мне целую краюху. Я всякий раз облизывал губы и ждал продолжения, пока не понял, что больше ничего не будет.
— Хватит. На завтра надо оставить. Твой друг тоже захочет.
— Спасибо.
В ответ она хмыкнула и поерзала на месте, устраиваясь поудобнее.
— Его Коля зовут. Это чтоб ты знала. А меня Лев.
Она вообще, по-моему, отвечала только на половину моих реплик, и эта к их числу не относилась. Я-то надеялся, что она ответит: «А я Вика», — и я бы тогда сказал: «А я знаю. А полностью — Виктория, да?» Мне почему-то казалось, что это будет очень умно, хотя всякая Вика — неизбежно Виктория.
Я немного послушал, как она дышит, пытаясь понять, заснула или нет. Потом проверил шепотом, задав последний вопрос:
— Так раз ты астроном, я не понял… Как же ты снайпером стала?
— Начала стрелять в людей.
На этом, понял я, наша беседа и завершилась. Я закрыл рот и больше не мешал ей спать.
Среди ночи я проснулся от того, что кого-то из колхозников одолел кашель. Слушая, как он перхает и отхаркивается, сплевывая мокроту, что поселилась у него в легких, должно быть, еще при Александре III, я понял, что во сне Вика привалилась ко мне и ее щека покоится у меня на плече. Я ощущал, как поднимается и опускается у нее грудь: тик — вдох, так — выдох. И весь остаток ночи старался не шевелиться, чтобы ее не спугнуть. Мне очень хотелось, чтобы она была рядом.
22
Наутро немцы разбудили нас, выдирая гвозди, которыми накануне забили дверь. В щели пробивался солнечный свет, крохотными прожекторами высвечивая чей-то сальный лоб, кожаный сапог, просивший каши, роговые пуговицы чьего-то пальто. Вика уже сидела рядом и грызла ногти. Методично грызла — но не истерично, а так, словно мясник точит нож. Где-то под утро она от меня отодвинулась, а я и не почувствовал. Поймав мой взгляд, она тоже посмотрела на меня, и никакой нежности в ее глазах не было. Никакого теплого воспоминания о том общем, что, как я думал, у нас с ней зародилось в темноте.
Открылась дверь, немцы заорали, чтобы мы выходили, и клубок человеческих тел начал постепенно распутываться. Я увидел старого Ваську: он зажал ноздрю узловатым пальцем и сморкнулся. Сопля едва не попала в лицо другому колхознику.
— Ах, — буркнул Коля, наматывая на шею шарф. — Иногда жалеешь, что не живешь одной большой крестьянской семьей с товарищами колхозниками, верно?
Пленные потянулись из сарая, но тут кто-то вскрикнул в дальнем углу. Стоявшие ближе повернулись глянуть, что его так напугало, и тревожно зашептались. Из нашего угла мы видели только их спины. Мы с Колей тоже встали и вытянули шеи. А Вика равнодушно направилась к дверям.
Мы пробились в тот угол сарая сквозь недовольно бормочущих крестьян и увидели, что один человек еще не встал. Шпак, выдавший немцам Маркова, — у него было перерезано горло, кровь давно вытекла, и лицо побелело как мел. Зарезали его, надо полагать, во сне, иначе мы бы услышали возню и крики. Но когда нож вошел в шею, глаза у дядьки открылись и дико вытаращились, едва не выскочив из глазниц. Сейчас он как будто с ужасом рассматривал лица тех, кто смотрит на него сверху.
