— Не читай, — натренированным шепотом сказала она. Больше никто ее не услышал. Она смотрела на меня пристально: дошло ли? И мне впервые в жизни не требовались пояснения.
Айнзац, терпеливый и благодушный, как академик, слушал красноармейца, стоявшего рядом с Колей.
— «И скоро над всей Европой взовьется великое знамя свободы народов…»
— Хорошо.
— «…и мира между народами».
— Хорошо-хорошо. Направо.
Я подтолкнул Колю под локоть. Он нетерпеливо глянул на меня — ему не терпелось показать надменному фашисту подлинную русскую словесность. Я легонько качнул головой. Айнзац шагнул к Коле. Сказать я ничего не успел. Мог только со значением посмотреть Коле в глаза — может, поймет.
— А… какой прекрасный образчик степняка. Донские казаки в роду были?
Коля вытянулся по стойке смирно. Он был выше немца и несколько секунд глядел на него сверху вниз, не открывая рта. Потом:
— Не могу знать, вашество. Родился и вырос в Питере.
— Прекрасный город, прекрасный. Даже как-то жаль называть его Ленинградом. Некрасиво, а? Даже если без политики. Мне кажется, неправильно. Санкт-Петербург — звучное имя. Сколько в нем истории! Я ведь там был. И в Москве. Надеюсь очень скоро увидеть их вновь. Так, ну покажи нам, что ты умеешь.
Коля поднес к лицу газету и вперился в страницу. Сделал глубокий вдох, открыл уже рот — и рассмеялся, качая головой. Протянул газету немцу:
— Прошу прощения, вашбродь, никак не могу.
— О, не стоит извиняться. С такими плечами тебе в конторе делать нечего. Ты хороший человек, у тебя все будет в порядке.
Коля кивнул, улыбаясь офицеру, как ласковый дебил. Следовало отойти к неграмотным, но Коля, сунув руки в карманы, задержался:
— А вот у дружка моего, может, лучше выйдет.
— Ну уж точно не хуже, — тоже улыбнулся фашист. Шагнул поближе и оглядел меня с ног до головы: — А тебе сколько лет? Пятнадцать?
Я кивнул. Я не знал, что безопаснее — пятнадцать или семнадцать. Соврал инстинктивно.
— Дед с бабкой откуда?
— Из Москвы.
— Все четверо?
— Ага. — Теперь я уже врал машинально, даже не задумываясь. — И родители тама познакомились.
— А ведь на русского ты не похож. Я бы решил, что ты еврей.
— Мы так его и дразним все время, — сказал Коля, ероша мне волосы, потому что шапку я перед офицером снял. — Наш маленький еврейчик. А он бесится. Но вы на нос поглядите, вашество. Если б я его родных не знал, верно б думал, что жидяра.
— Евреи с маленькими носами тоже бывают, — сказал немец. — Как и неевреи — с большими. Мы не можем допускать небрежности в допущениях. Несколько месяцев назад в Варшаве я видел еврейку, у которой волосы были светлее твоих. — Он показал на Колину голову, улыбнулся и подмигнул. — Причем, некрашеная была, понимаешь?
— Так точно, — скабрезно ухмыльнулся в ответ Коля.
— А ты не переживай, — сказал немец мне. — Ты еще молод. Всем нам в молодости бывает трудно. Так скажи мне, прочесть лучше своего друга сможешь?
Я перевел взгляд на газету.
— Вот это слово знаю, — сказал я. — «Сталин». И вот это, по-моему, «товарищ», да?
— Ну что ж, для начала неплохо. Он покровительственно мне улыбнулся, потрепал по щеке и взял у меня газету. Мне показалось, ему было неловко от того, что решил, будто я еврей.
— Очень хорошо, — продолжал он. — Составишь компанию своему другу в Эстонии. Несколько месяцев прилежной работы еще никому не вредили. И скоро все закончится. А ты, — обратился он к Вике, последней в шеренге. — Тоже еще ребенок? Что скажешь?
Вика пожала плечами и помотала головой, не подымая глаз. Неразвернутую газету она протянула айнзацу.
— Что ж, еще одна победа большевистской системы образования. Ладно, все втроем — налево.
Мы подошли к группе довольных неграмотных. Один рассказывал, что раньше работал на Магните, и несколько человек собрались вокруг послушать. Он описывал ужасную жару у доменных печей и как опасно разливать жидкий металл. За их спинами стоял предатель Маркова. На него никто не обращал внимания, а он потирал голые озябшие руки.
— Это был Абендрот? — шепотом спросил я у Вики.
Она покачала головой:
— Абендрот — штурмбаннфюрер. Четыре квадратика в петлице. А у этого только три.
Переводчик принялся считать пленных по головам, шевеля губами. Закончив, повернулся к айнзацу и объявил:
— Пятьдесят семь грамотных. Тридцать восемь неграмотных.
— Очень хорошо.
Солнце закатилось, холодало. Офицер пошел забрать свою шинель со стула, а охрана построила грамотных пленников в колонну по два и приказала двигаться. Те бодро махали своим неграмотным соотечественникам. Шагали они получше — уже не плелись, как днем. Ноги поднимались и опускались слаженно: ать-два, ать-два. Им хотелось хорошо выглядеть перед своими немецкими хозяевами — доказать, что они заслужили отправку в Выборг, где им предстоит читать газеты.
Эсэсовец больше на них не смотрел. Он застегнул шинель, надел кожаные перчатки и направился к «кюбелям». Грамотных пленных довели до глухой кирпичной стены школы и развернули лицом. Даже сейчас они не понимали, что с ними происходит. Да и как тут поймешь? Они же хорошо учились и выдержали экзамен. Теперь их должны похвалить.
Я глянул на Вику, но она смотрела вдаль. Такое зрелище было ей не по душе.
Немецкие охранники по команде скинули с плеч «шмайссеры» и открыли огонь по людям у стены. Поливали их огнем, пока не опустели магазины. Пленные падали, пули рвали из них куски, дымилась опаленная одежда. Немцы сменили магазины, подошли к стене и принялись добивать еще дышавших людей одиночными в голову.
У дверей школы эсэсовец остановился перед светловолосым солдатом, заливавшим бензин. Должно быть, пошутил, потому что молодой солдат рассмеялся и кивнул. Айнзац сел в «кюбель» и солдат подобрал канистры и поволок их в школу. Потом остановился и посмотрел на небо. Я тоже услышал вой моторов над головой. Серебристые «юнкерсы» шли на запад, звеньями по три. Начинался первый вечерний авианалет. Звено за звеном, они заполняли все небо, как стаи перелетных птиц. И все мы — и выжившие пленники, и автоматчики — молча стояли и смотрели на пролетавшие самолеты.
21
Ночевать нас определили в сарай за школой — тридцать восемь человек затолкали в помещение, где разместиться могло человек восемь от силы. Лечь никому не удалось. Я забился в угол между Колей и Викой. Спина болела, но хоть можно было дышать — в щели проникал свежий воздух. То была единственная вентиляция, и если становилось невмоготу, удавалось повернуть голову и немного вздохнуть.
Света не было. Немцы забили дверь гвоздями. Снаружи переговаривались часовые, щелкали и вспыхивали их зажигалки, когда солдаты закуривали, и все равно пленники обсуждали побег. Лиц в темноте не разглядеть — будто радиоспектакль слушаешь, матери такие нравились.
— Говорю тебе, мы его, как орех, расколем. Тут одному привалиться, поднатужиться — и стенка рухнет.
— Думаешь? Ты что, столяр? А я столяр. Когда нас сюда запихивали, я эту стенку хорошо разглядел. Доски дубовые, крепкие.
— Ну выломимся, и что дальше? Там же охрана с автоматами.
— Ну сколько их? Двое-трое? Навалимся — может, они пару успеют подстрелить, но прорвемся.
— А видно, сколько их?
Я пригнулся, вывернул шею и глянул в щель:
- Видно только двух. Может, с другой стороны больше.
— Чур, не я первый.
— Да все вместе кинемся.
— Но все равно кто-то первый. А кто-то — последний.
— А я бы дождался, что скажут. Война ж не вечно идти будет.
— Васька, ты, что ли? Видал, чего сегодня было? И ты этим свиноебам еще веришь?
— Хотели б расстрелять нас — расстреляли бы сразу. А им только, вишь, комиссаров подавай, грамотных.
— Вот же мудак старый. Чтоб тебе дети в борщ срали.
Коля перегнулся через меня, чтобы его в темноте услышала только Вика, а не сварливые колхозники:
— Тот айнзац… Он совсем рядом был. Ты же сама говорила Маркову, что автоматчиков бить не будем, только айнзацев. И чего?
Вика долго не отвечала. Я даже подумал — наверное, сердится за такой намек. Но когда открыла рот, заговорила раздумчиво:
— Может, испугалась.
— А ты?
Коля вздохнул:
— Мне показалось, момент не назрел. Застрелишь одного — и тебя сразу на куски разорвут.
— Ну да. Хотя, может, мы слишком затянули. Надо было тогда действовать.
Мы с нею знакомы были всего день, но говорила она удивительное. Мне казалось, она вообще не умеет сомневаться, и вот те раз — «может», да еще дважды подряд.
— Я чуть не выстрелил, — сказал Коля, подталкивая меня в плечо. — Когда он тебя про деда с бабкой спрашивал. Думал, сейчас заставит снять штаны, чтоб на краник твой поглядеть. Я уж и пистолет в руку взял. Но мы выкрутились, а? Тебе понравилось, как я придумал?
