— А важнее всех я, — шепотом провозгласил он. — Я пишу величайший роман двадцатого века.
— Вы вдвоем как голубки влюбленные, — хмыкнула Вика. — Сами-то понимаете?
Унылая процессия усталых людей вдруг остановилась где-то впереди. Пленные переминались с ноги на ногу и не понимали, почему стоим. Оказалось, один босой красноармеец просто отказался идти дальше. Товарищи, с которыми он попал в плен, упрашивали его и грозили, матерились, а он стоял на снегу, не шевелился и не говорил ни слова. Кто-то попробовал толкнуть его в спину, но все было бесполезно: он уже пришел. Он останется здесь. К нему, размахивая «шмайссерами», бросились охранники, что-то вереща по-своему, и красноармейцы неохотно отступили от обреченного товарища. А он только улыбнулся набегавшим фашистам — и взметнул правую руку вверх, стукнув по ней левой в изгибе локтя в издевательском «зиг-хайле». К счастью, я вовремя отвернулся.
20
Где- то за час до заката рота остановилась у отвратительного кирпичного сооружения — колхозной школы. Такие строили на субботниках во вторую пятилетку — окна узкие, как средневековые бойницы. Над входом были аккуратно выписаны сталинские слова: «Большевик! Чтобы знать, надо учиться». Кто-то из захватчиков, знавших русский, белой краской намалевал возражение: «Большевика не надо знать, чтобы убить».
Вермахт захватил школу себе под штаб. У входа стояли шесть «кюбельвагенов». Один как раз заправлял из зеленой канистры блондинчик без шапки. На голове у него рос желтый пушок, как у новорожденного цыпленка. На роту эсэсовцев, конвоировавшую пленных, он глянул без интереса.
Офицеры что-то скомандовали, ряды рассыпались — почти все немцы, радостно лопоча и сбрасывая тяжелые ранцы, направились в здание. Там душ — если есть вода — и горячая пища. Остальные автоматчики — примерно взвод, человек сорок, — явно злые от выпавшей на их долю караульной службы, голодные и усталые после целого дня марша по пересеченной местности, по нескончаемым русским лесам, стали загонять нас за дом.
У школы нас ждал немецкий офицер. Он удобно расположился на складном стуле и, попыхивая сигаретой, читал газету. С ленивой улыбочкой поднял голову, будто рад нас видеть, будто пригласил друзей на ужин. Но вот он встал, отложив газету, кивнул и осмотрел наши лица, одежду, состояние обуви. На нем был серый мундир «Ваффен-СС» с зеленой выпушкой. Серая шинель осталась висеть на спинке стула. Вика, шедшая рядом, шепнула мне:
— Айнзацы.
Когда нас выстроили неровными шеренгами, командир айнзацгруппы бросил сигарету в снег и кивнул вялощекому переводчику эсэсовцев. Заговорили они оба по-русски, уверенно, словно похваляясь перед пленными.
— Сколько?
— Девяносто четыре. Нет, девяносто два.
— Да? А что же те, кто не смог быть с нами? Очень хорошо.
Эсэсовец повернулся к нам и пошел вдоль первой шеренги, переводя взгляд с одного пленного на другого. Каждому смотрел прямо в глаза. Просто красавец: фуражка сдвинута на затылок, загорелый лоб открыт, а тонкие усики — как у джазового певца.
— Не бойтесь, — говорил он, прохаживаясь вдоль строя. — Я знаю, вы начитались пропаганды. Коммунисты хотят, чтобы вы думали, будто мы зверье, варвары, хотим вас изничтожить. Но вот я смотрю в ваши лица — и вижу хороших честных рабочих и крестьян. Среди вас есть хоть один большевик?
Руки никто не поднял. Немец улыбнулся:
— Я так и думал. Вы же умные, правда? Вы понимаете, что большевизм — это просто-напросто самое радикальное выражение извечного жидовского стремления к мировому господству…
Он окинул взглядом бесстрастные лица и добродушно пожал плечами:
— Но к чему нам праздные разговоры? Вы же костьми правду чуете — это самое главное. Нашим народам вовсе не нужно воевать. У нас есть общий враг.
Он махнул солдату, и тот взял с деревянного поддона возле стула кипу газет и раздал пятерым сослуживцам. Те пошли по рядам, вручая газеты пленным. Мне досталась «Комсомольская правда», Вике и Коле — «Красная звезда».
— Я знаю, понять это трудно — после стольких-то лет пропаганды. Но поверьте, это правда: германская победа станет победой русского народа. Если вы не понимаете этого сейчас, то скоро поймете, и ваши дети вырастут с этим знанием.
От закатного солнца на земле лежали наши огромные тени. Эсэсовцу самому нравилось себя слушать — ему нравилось и что он говорит, и какое впечатление производят на нас его слова. По-русски он излагал грамматически правильно, хотя акцента не скрывал. Интересно, где он выучился языку? Может, родился в колонии фольксдойчей где-нибудь под Мелитополем или в Бессарабии. Он взглянул на три мелких облачка в вышине — многоточие в серебристом небе.
— Обожаю эту страну. Очень красивая. — Он опустил голову и еще раз пожал плечами, как-то смущенно. — Вот вы думаете: это все разговоры, а у нас-то война идет, верно? Правда, друзья мои, в том, что вы нам нужны. Каждый из вас послужит доброму делу. Сейчас вы держите в руках экземпляры печатной лжи вашего прославленного режима. Сами знаете, насколько честны с вами были эти газеты. В них писали, что войны никогда не случится, — и вот пожалуйста. Вам говорили, что немцев вышвырнут с советской земли к августу, а скажите мне… — он театрально поежился, — сейчас, по-вашему, август? Но это ничего, ничего. Пусть каждый вас прочтет вслух один абзац. Те, кого мы сочтем грамотными, поедут с нами в Выборг. Я вам обещаю трехразовое питание, а вы нам будете переводить документы оккупационного правительства. Работать в отапливаемом здании! Ну а те, кто не сможет, что ж… У них работа будет немножко труднее. Я не бывал на железоделательных заводах Эстонии, но слыхал, что работать на них опасно. Но и там еда будет получше, чем те помои, которыми вас кормит Красная армия. А чем питается последние месяцы гражданское население, мне даже представить страшно.
Кое- кто из крестьян постарше застонал и закачал головами, переглядываясь, пожимая плечами. Айнзац кивнул переводчику — и экзамен начался. Чтобы судить о нашей грамотности, им достаточно было услышать лишь несколько фраз. Я развернул газету. Заголовок жирным шрифтом был цитатой из Сталина: «Соотечественники! Товарищи! Вечная слава героям, отдавшим жизнь за свободу и счастье нашего народа!» Пожилые крестьяне пожимали плечами и сразу давали газеты немцам, даже не глянув. Многие колхозники помоложе пытались сложить буквы в слова. Они к экзамену отнеслись всерьез — хмурили лбы, пытались разобрать, что написано. Немцы ласково похохатывали над их ошибками, хлопали неграмотных по плечу, шутили:
— Зачем вам книжки, а? Вам бы только за юбками гоняться.
Вскоре пленные расслабились и стали перекрикиваться с друзьями и знакомыми, стоявшими в других шеренгах. Запинаясь на сложных словах, они хохотали вместе со своим поимщиками. Некоторые сочиняли на ходу — отчеты о ходе битв под Москвой, о бомбардировке Перл-Харбора. Они вполне достоверно имитировали стиль сводок советского Информбюро, которые слышали по радио. Немцам такой кунштюк, похоже, нравился. И те, и другие знали, что никого этим не обманешь.
Всякого неудачника немцы просили отойти в сторонку, влево. Первых двоечников принародное позорище несколько смущало, но чем больше неграмотных вливалось в их ряды, тем сильнее они ликовали.
— Сашка, ты тоже, что ли? А я-то думал, ты светлая голова!
— Ты глянь, глянь, как перед офицером выплясывает. Давай, давай к нам сразу, на завод работать пойдем. Чего, думал в конторе отсидеться? Не выйдет. Тока гля, как тужится!
— Васька, а до Эстонии-то дойдешь? А? Давай сюда, подтолкнем!
Грамотным хотелось произвести на немцев впечатление. Газету они читали, точно актеры со сцены. Многие не останавливались, когда им говорили, что хватит. Длинные слова произносили с нажимом и подвывая — показать, что у них большой словарный запас. Отходили вправо с гордостью, сияя, кивали образованным товарищам. Они были довольны, как все обернулось. Выборг недалеко, а работать в теплой конторе и есть три раза в день гораздо лучше, чем всю ночь сидеть в окопах и ждать минометного обстрела.
Глядя, как грамотные поздравляют друг друга, Коля закатил глаза.
— Ты посмотри на них, — пробормотал он. — Приз они хотят. Газету прочли. И смотри, какие фрицы снисходительные. Может, им первую главу «Евгения Онегина» продекламировать? Думаешь, понравится? Все пятьдесят четыре строфы оттарабанить — и отточия в придачу. Они-то думают, что у них одних в Европе — культура. Они своих Гете и Гейне что, хотят поставить рядом с Пушкиным и Толстым? Музыка — это я допускаю. Хоть и не сильно они нас обогнали, но в музыке — это да. И в философии. А вот в литературе — вряд ли.
До Коли, стоявшего слева от меня, айнзацу оставалось два человека. Меня кто-то схватил за руку. Я повернулся — Вика подалась ко мне, лицо бледное, глаза горят и не мигают, хотя в них било заходившее солнце. За руку она меня схватила, чтобы я обратил внимание, но не отпустила, когда я повернулся, а могла бы. Ну, в общем, так я подумал. Может, она меня еще и полюбит? Почему бы и нет? Ну и что с того, что я ее немного раздражаю?
