— Карл Лангедарг — один из самых знатных дворян в Империи, не так ли? И
все его главные приспешники тоже не последнего рода, — разумеется, все
то же самое относилось и к Йорлингам, но я не стал заострять на этом
внимание. — Скорее уж наоборот, желание возвысить свой род, зависть к
более знатным и презрение к менее родовитым толкают на преступления там,
где у человека, свободного от кровных предрассудков, не возникло бы и
мысли о злодействе. Да и вообще, добродетель, основанная на страхе,
стоит недорого. Страх не хранит от злодеяний, а лишь побуждает совершать
их в тайне. По мне, так уж лучше, когда зло творится в открытую — так
ему хотя бы легче противостоять. Есть лишь один страх, который
действительно имеет значение…
— Страх перед божьим судом?
— Не-ет, — рассмеялся я. — Судя по тому, сколько грехов на душе у
священников, этот страх — наименее действенный из всех. Люди, даже если
на словах они утверждают обратное, вообще куда более склонны верить
конкретным и зримым угрозам, нежели страшным сказкам, не имеющим никаких
доказательств. И, между нами говоря, в чем-в чем, а этом они правы.
Опять же церковники, не желая распугать свою паству, оставили лазейку в
виде возможности искупить почти любой грех покаянием — что
обессмысливает всю затею. Нет, страх, о котором я говорил — это страх
потерять самоуважение.
— Ты имеешь в виду совесть?
— Нет. Совесть, мораль и все такое прочее опять-таки навязываются
человеку обществом. Ему с малолетства вдалбливают "делай так и не делай
этак", причем не только не объясняя "а почему, собственно?", но и очень
лихо меняя местами эти "так" и "этак" в зависимости от ситуации. В
результате противоречивая и очень часто нелепая система догм и правил
либо вовсе отвергается, либо принимается некритически и в итоге все
равно не работает. Уважение не может строиться на догмах, уважение -
всегда результат размышления… Совесть — это всегда "что обо мне
подумают другие?" Даже если человек уверен, что другие не узнают о его
поступке — оценка идет именно с этой позиции. Самоуважение — это "что о
себе подумаю я сам". И нет суда более строгого и справедливого…
— Мне кажется, — возразила Эвьет, — для большинства людей это вовсе
не суд, а большой толстый адвокат, который всегда будет на стороне
клиента, что бы тот ни натворил.
— Вот именно поэтому мы и имеем в этом мире то, что имеем, -
вздохнул я. — Но ведь для тебя это не так?
Эвелина подумала несколько секунд, прежде чем серьезно ответить: -
Не так.
— Ну вот. И для меня тоже, — я тоже помолчал, а затем добавил: -
Несмотря на то, что между нами нет кровного родства. А с той же
Женевьевой оно у тебя было, но она, подозреваю…
— Да, уж это точно, — согласилась Эвьет. — Там этих адвокатов была
целая коллегия… Но, если ты говоришь, что кровное родство не важно,
тогда получается, что и мстить за родственников не нужно? — по ее тону
чувствовалось, что она отнюдь не намерена соглашаться с таким тезисом.
— Во всяком случае, то, что они родственники, само по себе — не
причина для мести. Важно, насколько они были близки тебе по духу, а не
по крови. Если этой близости не было, то они заслуживают отмщения не в
большей степени, чем любые другие невинно убитые. Прости, если мои слова
кажутся тебе жестокими, — запоздало вспомнил я о деликатности, — но я
привык называть вещи своими именами.
— Я тоже, — заверила меня баронесса. — Нет, папу и маму я любила. И
Эрика. Хотя… вот сейчас я задумалась, и уже не знаю, нашла ли бы я
общий язык с мамой теперь. Мне кажется, что она, дай ей волю, сделала бы
из меня вторую Женевьеву… но теперь бы я уже ей точно этого не
позволила. Я, вообще-то, и тогда не очень поддавалась… Многие,
наверное, ужаснулись бы, что я говорю такие вещи после того, что с ними
случилось? Но ты ведь меня понимаешь, правда, Дольф?
— Конечно. Мы ведь только что согласились, что вещи надо называть,
как они есть.
— Это здорово… Но мстить я все равно буду. За них за всех. И за
других невинно убитых тоже. Пусть Лангедарг заплатит за все!
— Ты уже начала. Кстати, что ты чувствуешь после своего первого?
— Ты про того солдата на пристани? Знаешь, в первый момент была
такая гордость: я попала, я смогла! В лесу на охоте я все-таки редко
стреляла с такой дистанции, там ветки мешают… А потом — как-то все
быстро притупилось. Ну да, первый убитый своими руками враг. Здорово,
конечно… но ведь мелкая сошка, и даже не из тех, кто ворвался тогда в
мой замок.
— Ты что, их всех запомнила?
— Некоторых. Всех я из своего убежища разглядеть не могла… Ну, я
не могу поклясться, что он не был среди тех, кого я не видела. Но скорее
всего все-таки нет. Это кавалерия, а те пешком пришли…
— И ты не чувствовала никакого… ну, смущения, что ли, от того,
что стреляешь в человека?
— Нет. С какой стати? Враг есть враг, и значит, он должен умереть.
А человек он или животное — не имеет никакого значения. Животных даже
более жалко. Они-то чаще всего ни в чем не виноваты. Того волка мне было
жалко. Он красивый был… Я даже мысленно прощения у него просила.
Глупо, да? А что чувствовал ты, когда убил своего первого человека? Как
это у тебя было?
— Ну, там не было ничего интересного. Банальные грабители,
попытавшиеся обчистить меня на пустынной дороге… Пришлось убить всех
троих. Но мне тогда, конечно, было не двенадцать, а вдвое больше. По
нынешним временам, я начал поздно — сейчас что в солдаты, что в
разбойники сплошь и рядом идут пятнадцатилетние… Ни малейшего
сожаления я, разумеется, не испытывал. Но, наверное, чувствовал примерно
то же, что и ты: хорошо, конечно, что я избавил мир от кое-каких
мерзавцев, но уж больно ничтожными, а главное — обыденными они были.
Место убитых немедленно займут им подобные, такими темпами мир не
сделаешь чище — это все равно, что сдувать пылинки с большой кучи
навоза…
— А позже тебе доводилось убивать кого-нибудь посущественней?
— Нет.
— Не хотел или не мог?
— Не мог, — ответил я, не вдаваясь в подробности.
— Надеюсь, мне повезет больше, — подвела итог Эвелина, и у меня
как-то не было настроения ее отговаривать. Да и толку бы это явно не
принесло.
Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
