— У меня нет матери.
Мария Васильевна ахнула и сочувственно покачала головой. В ее представлении ребенок, лишенный материнской любви и заботы, был несчастнейшим существом. И ей вдруг стало жалко большого юношу, и он как-то сразу уменьшился в ее глазах.
— Анатолием вас звать, если не ошиблась? Толик, значит. Вот вам, Толик, чай. Сейчас дам печенье, — засуетилась она.
Она достала из буфета три круглых печенья. Николай усмехнулся. Этому Толе печенья надо, по крайней мере, в десять раз больше.
— Мама, ты ему сбей гоголь-моголь, — сказал Николай и перемигнулся с Галей.
Крошка умоляюще посмотрел на него. Его лицо было румяным от смущения, а на тонком белом носу даже заблестели капельки пота. «А он красивый парень», — подумал Николай, удивившись, что не замечал этого раньше.
— Нечего шутить, — махнула рукой на сына Мария Васильевна. — Садитесь и вы чаевничать. Сергеич, прошу к столу.
За чаем разговорились. Тимофей Сергеевич, до сих пор молча дивившийся на Крошку, спросил Николая:
— Скоро ли на фронт?
Николай пожал плечами.
— Во-первых, Тимофей Сергеевич, это военная тайна, а во-вторых, я сам не знаю. Придет время…
— А я могу сообщить новость. Наши войска в районе Туапсе сегодня утром перешли в наступление, Немцы бегут сломя голову.
— Что ж, очередь теперь за нами, — уклончиво ответил Николай.
Тимофей Сергеевич сделал несколько глотков чаю, пригладил усы.
— Армии нашей теперь надо перестраиваться. То все оборонялись, все было подчинено обороне. А теперь наступать надо. Следует, значит, менять тактику. Весь фронтовой уклад жизни ломать придется. Не так-то это просто. В современной войне уметь надо наступать…
— Сумеем, — заявил Николай. — Морально мы готовы.
— Моральной готовности мало. Одно дело иметь желание наступать, другое — уметь наступать. Говорил я в госпиталях с ранеными командирами. Все, которые думать умеют, говорят, что победы большой кровью достаются. Не хватает, значит, воинского мастерства. Победы надо одерживать малой кровью и меньшими потерями. Иначе можно довоеваться до последнего солдата.
Николай согласился с ним.
— И еще новости могу рассказать, — заявил Тимофей Сергеевич. — На этот раз о Севастополе.
Николай насторожился.
— Опять же из партизанских источников. Ежедневно гестапо возит людей на расстрел. Расстреливают на Куликовом поле. На Рудольфовой горе устроен концлагерь. Там большая смертность. Мрут от голода и холода. Женщинам не разрешают передавать пленным пищу. По ним стреляют. Кто остановится на берегу и станет смотреть на море — арестовывают. Научную клинику имени профессора Щербака немцы превратили в дом терпимости. Город представляет пустыню. Днем никого не увидишь. А ночью — стрельба. Стреляют по немецким часовым, патрулям.
Мария Васильевна слушала с затуманенными глазами, подперев голову обеими руками.
— Где же мы жить там будем? — задумалась она.
— Пока придется пожить в Сочи, а как восстановят город, поедешь.
— Ну да, — не согласилась Мария Васильевна и подняла голову. — Чего я тут буду делать? Как освободят, так сразу туда. Муж у меня там… и… вообще.
— Ладно, — улыбнулся в усы Тимофей Сергеевич. — Освободить надо сначала, потом будем думать о переезде.
— Нового, между прочим, вы ничего не сообщили, — заметил Николай. — Все это известно и даже во флотской газете напечатано.
— Так я же не договорил, — сказал Тимофеи Сергеевич. — В Севастополе действуют подпольщики. Они…
Но ему опять не удалось договорить. В комнату вошла девушка с яркими голубыми глазами и черными кудрями, спадавшими на плечи.
— Ой! — воскликнула она, делая испуганное лицо. — Я хотела на минутку к Гале, а здесь, оказывается, гости. Забегу потом, извините. — И она метнула любопытный взгляд на Крошку.
— Заходи, заходи, Роза, — приветливо сказала Мария Васильевна. — Это дочь нашей соседки, — пояснила она для Крошки.
— Не стесняйся, — кивнула Галя.
Глянув на девушку, Крошка поперхнулся и незаметно отодвинул стакан.
Он смутился, когда Галя стала знакомить его с Розой. Ему не хотелось вставать, чтобы не удивить и не рассмешить ее своим ростом и несуразной фамилией, но не встать было невежливо. Неуклюже поднявшись и сутуля плечи, он пожал протянутую руку и произнес:
— Анатолий.
Роза пригласила его присесть рядом на диван. Лейтенант сел, не зная, куда девать ноги. Огромные латаные сапоги бросались в глаза, и Роза обратила на них внимание, но не подала вида, а завела разговор о книгах. Крошка оправился от смущения и признался, что любит книги и музыку.
— Так сыграйте, — предложила Роза.
— А где же пианино? — с недоумением спросил Крошка.
— Тимофей Сергеевич, разрешите, — спросила Роза.
— Пожалуйста, — отозвался он, — идите.
Роза и Крошка пошли в большую комнату, где в углу стояло пианино. Вслед за ними туда пришли Галя и Николай. Старики остались в столовой.
Крошка поднял крышку пианино, сел на стул и взял несколько аккордов. Инструмент был в полном порядке.
— Что сыграть?
— Сыграйте что знаете.
Несколько мгновений Крошка раздумывал, потом тряхнул головой и заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».
Галя сидела в кресле, повернув его так, что лицо находилось в тени. Ей не хотелось, чтобы были видны появившиеся за последнее время коричневые пятна на щеках и на лбу.
— А почему ты меня не поздравил? — тихо, чтобы не услышал Крошка, проговорила она, сжимая руку мужа.
— С чем? — удивился Николай.
— Я получила удостоверение об окончании курсов медицинских сестер. Хочешь, покажу? Пойдем в нашу комнату.
«Дипломатический повод, чтобы оставить лейтенанта вдвоем с Розой», — усмехнулся про себя Николай, вставая.
Они вышли.
Крошка продолжал играть. Он уже сыграл несколько вальсов, когда Роза, положив ладонь на его руку, сказала:
— Отдохните.
— Да, надо покурить, — согласился Крошка и, вздохнув, полез в карман за кисетом.
— Ваши сапоги скоро совсем развалятся, — неожиданно сказала Роза.
— Скоро, — краснея, согласился Крошка. — Нет на мою ногу обуви.
— Надо на заказ сшить.
— Кожи нет. От польской границы до Казказа прошагал я в этих сапогах.
Роза склонила набок голову и задумчиво посмотрела па него.
— А я вам, пожалуй, могу помочь, — произнесла она. — Посидите, я сейчас схожу домой.
Девушка вернулась через несколько минут, держа в руках большие охотничьи сапоги.
— Вот, — сказала она, ставя их на пол. — Мой папа был тоже крупным мужчиной. В этих сапогах он ходил на охоту. Они были велики для него, и он надевал по три пары шерстяных носков. Примерьте.
Сапоги были добротные, с толстой подошвой, и Крошка смотрел на них, но примерить в присутствии девушки стеснялся. Взяв правый сапог, он вышел в кухню и там примерил. Сапог оказался впору, лишь чуточку жал.
— Подошел, — весело сообщил он Розе.
Она принесла в кухню второй сапог.
— Надевайте и носите на здоровье. А эти — в утильсырье.
Когда он надел оба сапога и выпрямился, Роза рассмеялась.
— Вы похожи на мушкетера. На рисунках они изображаются в сапогах с такими же отворотами.
— Я вам за них что-то должен? — спросил Крошка.
Роза опять склонила голову набок и прищурила глаза.
— Ничего не должны. Это мой подарок фронтовику. Пусть они будут напоминать вам обо мне…
— Я вам очень благодарен! — с горячностью воскликнул Крошка. — Тысячу раз спасибо! Верьте, в долгу не останусь.
— Верю. А теперь пойдемте опять играть.
Очарованный лейтенант не заметил, как наступила полночь и голос Глушецкого: «Нам пора идти, лейтенант», казалось, вырвал его из чудесного сна. Он со вздохом поднялся и стал прощаться.
Роза незаметно сунула ему в руку листок и шепнула:
— Мой адрес. Не забывайте. Пишите.
Глушецкий обнял и поцеловал мать, жену и Тимофея Сергеевича.
— Если не приду, — в который раз за этот день повторил он, — значит, отбыл на фронт. Тогда ждите письмо.
Ночь была звездная, холодная. Но Крошка не чувствовал холода, не видел звезд. Он с восторгом говорил Глушецкому:
— Какая чудесная девушка! И красива, и умна.
— Уверен?
— Безусловно! — И в порыве откровенности Крошка признался: — Я еще ни разу не влюблялся и ни разу не целовал девушек.
Глушецкий рассмеялся:
— Отсталый человек. А еще фронтовик.
— Робею перед женщинами. Чувствую себя перед ними так, как будто я ребенок, а они няни, которые будут наказывать меня за баловство. Видимо, это с детского дома осталось. У нас были сердитые няни, и меня часто наказывали.
— Ребеночек! — еще громче захохотал Глушецкий.
— Вам смешно, — обиделся Крошка. — А я покой потерял.
