Швейцар и портье верны себе, но вынуждена признать, — их взгляды хоть и полны раздражения, но его меньше, чем в прошлый раз. Возможно, потому, что я лучше одета, может, у них было доказательство того, что жилец с верхнего этажа не изгнал меня, как смертельный вирус, а, наоборот, отнёсся ко мне с уважением, когда уходила неделю назад. Факт остаётся фактом — их возражения не столь резкие.
Они делают необходимый телефонный звонок, но никто не отвечает.
— Я знаю, Арон Ричмонд болен, — говорю я. — Поэтому я и пришла к нему. Мы друзья, — вру я, но, возможно, лгу правильно, потому что человек в костюме дворецкого великого князя только бормочет что-то невнятное и снова безуспешно пытается набрать внутренний номер. — Может, он упал в обморок, — добавляю я с искренним беспокойством. — И если с ним что-то случится, а вы не дадите мне подняться, то это будет ваша вина.
И тогда, не дожидаясь дальнейших возражений, пока меня попытаются остановить, я вхожу в лифт пентхауса. По пути наверх я ожидаю, что всё заблокируют, свет погаснет, или лифт начнёт падать со скоростью ракеты, но ничего подобного не происходит. Я добираюсь до нужного мне места без шума.
Арон не стоит перед входной дверью, ожидая меня, как в прошлый раз. Массивная чёрная дверь закрыта. Звонка нет, и я пытаюсь постучать. Дерево очень прочное, поэтому я стучу сильно. На седьмой решительный удар костяшками пальцев дверь неожиданно открывается.
Передо мной появляется мужчина, похожий на полуголого йети. На нём треники и ничего сверху, длинная борода и дикий взгляд.
— Какого хрена вам всем надо? — рявкает он.
Как только он замечает меня, то делает мне честь, не добавляя к своему удивлению злости. Сомневаюсь, что его успели предупредить по телефону о моём приходе, возможно, Арон продолжал не отвечать, может, он отдыхал и не хотел, чтобы его беспокоили, и, конечно, он даже не собирался вставать, чтобы подойти и открыть дверь, но на какое-то мгновение, настолько маленькое, что оно вызывает зависть у атомов, мне кажется, что он даже рад меня видеть.
Но, конечно, я заблуждалась, потому что взгляд, который он бросает на меня мгновение спустя, мрачен и сокрушителен.
— Что вы здесь делаете? — спрашивает он, грубоватым жестом поглаживая свои щёки. Эта светлая борода, ничто по сравнению с бородой дровосека. Но по сравнению с его обычно хорошо выбритым лицом, растительность придаёт ему неопрятный, дикий и мужественный вид, что непропорционально увеличивает скорость, с которой бьётся моё и без того не слишком спокойное сердце.
— Я пришла узнать, как вы себя чувствуете, — бормочу я, и мой голос звучит совсем тихо, почти поглощается захлёбывающимся сердцебиением. — Ваша мать сказала, что у вас температура и… Я хотела узнать, не нужно ли вам… что-нибудь.
Он прищуривается, его голубые глаза покраснели, под веками появились тёмные круги от усталости.
— Если и так, не понимаю, чем вы можете мне помочь.
Я заглядываю через его плечо — мимолётного взгляда достаточно, чтобы оценить обстановку. Большое помещение пентхауза, которое я помнила таким же опрятным, как дома в журналах о дизайне и мебели, сейчас в беспорядке, как пазл, который ребёнок с удовольствием разбирает и топчет.
— По грубым прикидкам уборщица не появлялась больше недели, — говорю я. — Вижу вашу разбросанную одежду, остатки еды и немного пыли на мебели. Я могу прибраться, если позволите войти. А потом, если разрешите, если у вас есть ингредиенты, могу приготовить для вас особый бульон, овощной, но очень сытный, который готовила для меня моя мама.
— Ваша мама готовила для вас бульон? Когда? В перерывах между порками?
Я могу обидеться, могу разозлиться или оскорбиться. Но ничего этого не делаю, а отвечаю на правду правдой.
— Когда она хотела убедиться, что я поправлюсь, чтобы не ухаживать за мной дольше, чем необходимо, и чтобы не платить за вызов врача на дом. Она часто говорила мне, что у меня здоровье, как у слабого котёнка. Её бульон и вправду помогал мне выздороветь, так что не беспокойтесь, я не хочу вас отравить.
Арон приковывает меня взглядом, из которого не исчезает раздражение. Но, несмотря на этот взгляд, говорящий мне «уходи», в нём есть что-то, что взывает о помощи. Я знаю это, чувствую. Я умею распознать звук такой тишины. Могу понять, кому плохо, даже если человек не хочет этого признавать. Я не думаю, что дело только в том, что у Арона жар, что он мало ел и судя по разбросанным на мебели бутылкам, пил. Лихорадка дала ему официальный повод отпустить тормоза, но в душе я чувствую, что настоящий удар ему нанесло что-то другое, нежели холод океана.
— Уходите, Джейн, — возражает он более усталым тоном.
— Нет, — отвечаю, неожиданно осмелев. — Я не уйду. Не после того, как набралась смелости подняться сюда. Я целый час ждала снаружи, всё думала и думала, правильно ли я поступлю, побеспокоив вас. Теперь знаю, что я права. А теперь отойдите в сторону и дайте мне войти.
Я прохожу мимо Арона, даже толкаю его, прикоснувшись к его руке, твёрдой, как резное дерево, избегая задерживать взгляд на груди и слишком низко сидящих на животе трениках, обнажающих тень интимных светлых волос. Не знаю, с какой смелостью я это делаю, с какой наглостью, с каким мазохизмом. Ноги трясутся, живот сводит судорогой, голова кружится, душа разрывается, но я захожу. Я делаю это. Я просто это делаю.
Оборачиваюсь, а он всё ещё там, в дверях, недоверчиво смотрит на меня.
— У вас ещё есть температура?
— Вы понимаете, что я могу вызвать охрану?
— Да, но вы так не поступите. Лучше примете горячую ванну. Не душ, а именно ванну. А я пока приберусь и проверю, есть ли у вас дома ингредиенты для бульона.
— Вы сумасшедшая. Маленькая нелепая сумасшедшая. И на кой хрен вы заплели эти нелепые косички?
Я инстинктивно подношу руку к волосам, смущаясь. Не знаю, зачем я так завязала волосы, оставив лицо слишком открытым. Не стоило. Выгляжу как ребёнок: изуродованный ребёнок. Первая моя реакция — убежать. Отступить, уклониться, исчезнуть. Распустить волосы, снова всё спрятать, никогда не возвращаться, избегать даже рождения. Но я считаю до пяти, а потом до десяти, и не иду на поводу у страха и трусости. Я не могу всегда убегать. Я не хочу убегать сейчас.
— А зачем вы отрастили такую длинную бороду? — грубо отвечаю я. — Вы похожи на дедушку Хайди.
— Вы пили, Джейн? Или этот наглый балаган — результат уговоров моей матери?
— Ваша мать не имеет к этому никакого отношения. И я не высокомерна. Я переживаю за вас. И ещё злюсь. Вы должны были появиться и сказать, когда у меня состоится встреча с помощником прокурора, а вместо этого исчезли.
Вообще-то, я ни секунду не думала о помощнике прокурора. Но это хорошее оправдание для того, чтобы не говорить, что все эти дни я думала только о нём.
Я решительно вхожу в гостиную. Вокруг царит неразбериха, и на кухне не меньший хаос, чем в других местах. Никто не прибирался. Всё навалено как попало, словно это не пентхаус за десять миллионов долларов, где живёт богатый манхэттенский адвокат, а нора в студенческом городке, где устроился студент-первокурсник, ловко жонглируя вечеринкой, косяком и попыткой подготовиться к экзаменам.
— Можно я открою кладовку? — спрашиваю я.
Его ответ звучит так близко, что заставляет меня вздрогнуть.
— У меня такое впечатление, что, даже если отвечу «нет», вы всё равно сделаете то, что хотите. Вы и меня собираетесь искупать?
Я кусаю губы и, вероятно, краснею. Мне стало жарко как в аду, с колотящимся о рёбра сердцем, волнением от этого спектакля, и его телом в нескольких метрах от меня.
— Н-нет, — заикаюсь я. — Об этом вы позаботитесь сам.
Арон смотрит на меня, неподвижный, мрачный.
— Я теряю вас из виду на неделю и вместо феи встречаю ведьму? — спрашивает он.
— Примерно как и я. Вместо герцога, вижу бродягу, — Арон смеётся. Совершенно неожиданно — смеётся. — У вас ещё держится температура? — спрашиваю снова.
