— Не знаю.
— А градусник у вас есть?
— Этого я тоже не знаю.
Я колеблюсь мгновение, мысли витают вокруг меня, словно они отделились, как будто они облака и планеты, сделанные из пара. Затем, с тем же туманным чувством, будто это у меня сейчас высокая температура, я подхожу к Арону и касаюсь рукой его лба. Моё сердце не бьётся: оно ревёт сильнее, чем дракон.
«Что я творю?»
— Я не… Я не думаю, что у вас жар. Вы принимаете лекарства? Спрашиваю, потому что… Я видела несколько открытых бутылок пива и вина и…
— Я только пил, никаких таблеток. Что ещё вы хотите знать? Что я ел? Что мне снилось? О чём думал? И какой следующий шаг? Спросите, трахался ли я? — Он останавливается, снова потирает бороду, делает гримасу, в которой чувствуется физическая боль и гнев, а затем бормочет более спокойным голосом:
— Извините, Джейн. Я мало общаюсь. В последние дни я не в лучшей форме. Пожалуй, я приму ванну.
***
Спустя полчаса Арон появляется вновь. Он умылся, побрился, волосы влажные, одет в джинсы и рубашку с длинными рукавами того же цвета, что и его глаза, под которыми видны тёмные круги. Выглядит уставшим после недели, полной мрачных мыслей.
— Вы и правда навели порядок? — спрашивает, оглядевшись по сторонам. — Не нужно было, вы не моя уборщица, я, кажется, уже говорил об этом.
— Я и не ваш повар, но бульон вам сварила. В нём не совсем те ингредиенты, что в оригинальном рецепте, но всё равно пойдёт вам на пользу.
Он всматривается в меня с очень серьёзным выражением.
— Джейн, зачем вы пришли сюда? — снова спрашивает он, как бы требуя другого ответа на тот же вопрос, что и раньше. — Даже моя мать не появлялась на пороге с таким упорством.
— Я сказала вам, что волновалась.
— Волновались за меня? С чего бы это? Мы два чужих человека, и если со мной что-нибудь случится, вы спокойно найдёте другого адвоката, который возьмёт на себя ваше дело.
— Это неправда.
— Вы бы нашли, Джейн.
— Я не это имею в виду. Для меня неправда, что… что мы два незнакомца. То есть мы такие, но… — Понимаю, я должна сдерживать порыв, который заставляет меня говорить, недосчитав даже до пяти, прежде чем сказать ему то, что думаю. Знаю, я похожа на сумасшедшую, на ту, кто берёт на себя недозволенные тайны, на ребёнка, который не может определить границы дозволенного. Знаю, но не могу остановиться. Внутренняя война, которую вела ещё на улице, перед входом в здание (идти — не идти, подниматься — не подниматься, рисковать — не рисковать), закончившаяся победой моей безрассудной стороны, сделала меня смелой. Поэтому я даже не считаю до пяти, а просто говорю. — Простите, если кажусь вам самонадеянной, но… у меня сложилось впечатление, что… что вы… несмотря на ваши уверенные манеры, деньги, успех и все те приятные вещи, которые у вас есть, у вас не так много друзей. Мне… известно, что такое одиночество, и я могу распознать его в других. И я не имею в виду то одиночество, которое нам нужно, то, которое мы ищем. Вы, порой, кажетесь одиноким. Словно… словно вас так сильно предал близкий человек, что вы больше никому не можете доверять. Вот как это для меня, поэтому я хорошо различаю сигналы.
Проходит несколько бесконечно долгих минут, и у меня складывается впечатление, что Арон вот-вот ответит мне грубостью, и я вылечу из этого дома, из его жизни за то, что позволила себе такую бессовестную самоуверенность.
— Позвольте мне понять. Вы хотите сказать, что мы с вами похожи?
— Да, очень, — отвечаю я. — Мы из двух совершенно разных миров, у нас несравнимый жизненный опыт, но… мы пережили разочарование оттого, что нас не любят те, кого мы любили. По крайней мере… это чувство… я испытываю… глядя на вас.
На этот раз его раздражение менее сдержанное и более очевидное.
— Что даёт вам право так выражаться? Только потому, что я знаю вашу историю, вы предположили, что имеете право знать мою? Так не бывает. Я ваш адвокат и имею право знать, что вас касается, прежде чем предпринимать юридические действия. Вы не имеете права знать что-либо о моей личной жизни.
— И всё же у меня есть право знать, — протестую я. Мне кажется, мои щёки цвета пламени, но я решаю продолжить свои рассуждения, даже если это почти разрывает мне сердце. — Не интимные подробности, конечно. Но у меня есть право знать — что вас так сильно беспокоит, если вы готовы снова попасть в ловушку боли, сдобренной пивом и жалостью к себе. Потому что это может сделать вас менее эффективным адвокатом.
— Разве адвокат не может заболеть?
— Да, может.
— Судя по вашей речи, похоже, нет.
— Я… простите, я не это имела в виду.
Выражение его лица сейчас откровенно враждебное.
— Я знаю, что вы имели в виду. Захотели засунуть нос в мои дела. Боюсь, я не очень хорошо обозначил границы между нами, мисс Фейри. Пожалуйста, выслушайте меня: если в вашу голову хоть на мгновение закралась иллюзия, что мы можем стать друзьями или даже чем-то большим, избавьтесь от неё, иначе вам будет больно. Вы мне не противны как человек, вы милая, спокойная, даже интересная. Сегодня вы были добры. Навязчивая, но добрая. Вы по-своему милая. Но между нами никогда ничего не будет. Я ваш адвокат, и точка. Признаю честно, ваша история не оставила меня равнодушным. Я хочу вам помочь, и это я тоже признаю. Если я смогу помешать Джеймсу Андерсону снова причинить вам вред, буду счастлив не только как адвокат, но и как человек. Однако это всё. Поэтому больше не приходите ко мне, не беспокойтесь о моём физическом и психическом состоянии и не пытайтесь выяснить причины моего расстройства. Я был болен, у меня была температура. Всё прошло. У вас нет оснований опасаться, что я буду менее эффективным адвокатом, но если считаете, что я не справляюсь с этой задачей, вы можете нанять другого адвоката.
Наши взгляды на мгновение сталкиваются. Жаль, что у меня нет привычки не опускать взгляд, не уступать, не передавать другим в руки рукоятки ножей и револьверов. И раскалённые утюги. Я родилась неудачницей и выросла проигрывая.
Поэтому я проигрываю снова. Я была идиоткой. Я не должна была приходить. Почему я это сделала? Что подсказывал мне мой разум? Почему ностальгия сделала меня такой беспечной?
— Ладно, — соглашаюсь я, не совсем понимая, на какое из неприятных предложений отвечаю.
Больше я ничего не уточняю и не добавляю. Даже не попрощавшись, поворачиваюсь к нему спиной и ухожу.
***
В задней части галереи находится небольшой дворик, который ещё несколько дней назад не использовался. Поскольку он оборудован навесом, то там организовали склад для хранения мелких товаров. Это была моя идея — устроить здесь фуршет для сопровождения дебютного показа работ Томаса Мура. Идея сразу понравилась Дит, чуть меньше — рабочим, которым пришлось устанавливать всё практически в рекордные сроки.
В этот утренний час в галерее только уборщицы, поэтому я чувствую себя комфортно. Всё тихо и приглушённо, картины не смотрят на меня, я не смотрю на них и направляюсь прямо к открытой площадке, превращённой теперь в настоящий сад, с вьющимися растениями и беседкой. Это прекрасный уголок, почти готовый к большому событию. Не хватает только специальных ролл-апов на стенах с репродукциями некоторых картин Томаса, которые будут подсвечиваться сзади, создавая нагнетающую атмосферу.
Поскольку дворик пуст, я укрываюсь здесь, присев на край горшка большой пальмы.
Прошлой ночью я спала мало и плохо. Не перестаю спрашивать себя, почему мне так неспокойно. Впервые за много лет я позволила какой-то проблеме так сильно мучить меня. Моя история научила меня одному: не стоит беспокоиться по пустяковым причинам. Ничто и никогда не сравнится с болью от издевательств, ненависти и почти убийства собственной матерью. Если я пережила такое зло, то ничто другое уже не сможет меня поцарапать.
Однако я всё равно чувствую свежие царапины.
На самом деле, гораздо больше, чем просто царапина.
Чувствую себя лишённой мечты, которую заслужила продолжать взращивать. Даже если знала, что она никогда не сбудется, я заслужила наивное право верить в неё ещё какое-то время.
