– Мы с тобой индейцы, – сказал я Василию. – Хочешь быть индейцем? Посмотри, с какой страстью эти колхозники косят под цивилизацию. Модные, как иностранцы. Ноги бреют. Спрашивают друг у друга «how are you?». Верят новостям CNN…
– А ты не веришь? – хохотнул Большой Вас.
Мы забрались в палатку и попытались уснуть. Вскоре тент зашевелился: кто-то хлопал по нему ладошками. В прореху брезентовой двери протиснулась лохматая голова.
– Москали, спасите меня, – сказал детский голос. – Они к вам не сунутся.
– Кто такой?
– Стефан, – сказал мальчишка. – Я отдыхаю здесь в лагере.
– Вот и иди, отдыхай, – сказал Васька мстительно. – Не мешай спать великодержавным шовинистам.
Я посветил фонариком мальчику в лицо: губы разбиты в кровь, на щеке ссадина. Мы его впустили. Я вылез из палатки и закинул в нее Васькину палку-флагшток и топор.
– Ну, давай, рассказывай, – хохотнул Большой Василий. – Сначала танцы, потом махалово, – обратился он ко мне. – Как без этого? Хуторяне, бля. Почему у тебя такие черные губы? Чернику ел?
– Это все из-за волейбола, – начал рассказывать мальчик. – Я сегодня три раза сбросил, когда стоял под сеткой. И один раз провел нападающий удар. Они аж все попадали.
– Жестоко ты с ними, – сказал я, улыбаясь. – Со мной такое же было в молодости. И что теперь?
– Они меня уроют. Второй и третий отряды объединились. Наши сочат. Меня поймали на лестнице, столкнули. Пинали всей компанией. Увезете меня завтра в город?
Подросток был из отрядов бойскаутов, которых Василий окрестил гитлерюгендом. Хорошо говорил по-русски и по-английски. Он лег между нами и мечтательно вздохнул.
– Поеду к родителям. Мне здесь надоело. Форма эта… Последние три дня заставляли ходить в шароварах. Ну их к черту…
– Несознательный ты хлопец, – засмеялся Вася. – А как же «Ще не вмерла Україна»?
Стефан зыркнул на него маленькими черными глазками, в которых было что-то волчье.
– Зачем вы морили нас голодом? Я все знаю про ваш голодомор…
Утром мальчишка оставался лежать в палатке, пока мы собирали разбросанные по поляне вещи. Новые очки я потерял. Васька не мог найти саперную лопатку. К нам подошли парубки в национальных костюмах. В глазах их мерцала тоска подневольности и раздражения.
– Привет, москали, – сказал один из них. – Уезжаете?
– Уезжаем. Девки у вас больно страшные.
Ребята засмеялись и нестройным шагом поплелись на фестиваль песни и пляски. Мы закинули Стефана за заднее сиденье Васькиной «Тойоты», набросали на него тряпья. Я подумал, что давно уже мечтаю о сыне. Все равно о каком. О своем сыне.
– Заспівай що-нибудь на рiдной мове, – попросил я мальчика, когда мы выехали за пределы лагеря. – Я учора не наслухався.
Но Стефан уже крепко спал, свернувшись под Васькиной ветровкой, как усталый лесной зверек.
Зеленый-зеленый мох
Он коротко звонил мне и просил перезвонить. Мне это обходилось дешевле: я уже давно «вбил» в мобильник телефонную карточку и мог звонить на родину за десятые доли цента в минуту.
– Чем занимаешься, сынок? – спрашивал я, прекрасно понимая, чем он может сейчас заниматься.
– Лежу с фонариком под одеялом, – отвечал он. – Только что в палату заходил врач и ругался. Теперь он ушел, и мы играем, как хотим. А что делаешь ты?
Почему-то наши переговоры случались обычно тогда, когда я был за рулем. Я рассказывал о том, что вижу за окошком автомобиля.
– Сосновый лес по обоим краям дороги. Сейчас справа появился охотничий магазин, здесь мы можем купить новую лодку или катамаран. Теперь – лавка мясника. Он – потешный маленький итальянец, торгующий копченостями. Когда-то мы покупали у него поросенка на Рождество. Помнишь? Или ты еще был маленьким?
– А теперь что?
– Теперь, Гриша, снова начался лес. Слева промелькнуло маленькое озеро. Справа – мотель с пристроенным баром. Здесь по вечерам играют живую музыку. Когда ты приедешь, мы можем сходить послушать.
– Давай сходим. А ты можешь поставить музыку, которая у тебя записана на магнитофоне? У тебя были старинные песенки…
Моей машине недавно исполнилось пятнадцать лет. Это означало, что ее звуковая система могла воспроизводить не только лазерные диски, но и микрокассеты. Музыка пятидесятых-шестидесятых, полученная когда-то в подарок от случайной знакомой, несменяемо стояла в пазе магнитофона несколько последних лет. Когда мне надоедал рок-н-ролл по радио, я переключался на «Крепче за баранку держись, шофер». Ностальгический флер этой музыки уносил меня во времена геологов и космонавтов, романтиков и просто честных людей, верующих в светлое будущее. Сын моих эмоций не понимал, но песенки ему нравились.
– Поставь про волшебника, – попросил он, и я перемотал пленку на начало кассеты, где какой-то приятный дядька напевал: «Я летаю в разные края. Кто же знает, где мы завтра будем?»
– Нравится?
– Давай еще раз…
Больше всего сынок любил песню «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой». Эта песня и у меня была самой главной на кассете.
По местности я катался не только по каким-либо делам: я изучал округу на предмет детских интересов. Нашел водный парк, карусели, несколько пунктов мороженого, высматривал грибные места и рыболовные озера. Я готовился к приезду детей и хотел устроить им интересное лето. Планировал сгонять в Южную Каролину с палаткой или на Лонг-Айленд, где они шесть лет назад родились. Рассказал сыну, что встретил недавно медведя, сидящего посреди песчаной дороги в лесу, обещал организовать встречу для них с Катькой.
Ожидание затянулось. Нужно было успокоиться и ждать, когда все разрешится само собой.
Снег той весной сошел рано, но холод держался в течение всего апреля. Тянулись тусклые подслеповатые дни, продутые насквозь ветром, готовым вырвать из рук окурок или сорвать еще нераспустившийся листок. Снег сошел, но озеро обмелело, обнажив прямо у нашего пирса огромную неопрятную проплешину мелководья, по которой никто из нас пока не решался ходить. На отмели было скользко и грязно. Люди говорили: чтобы вода вернулась, нужно восстановить дамбу, но у нашей администрации нет на это денег.
Моя жена была на последнем месяце беременности и в основном сидела дома, выбираясь иногда на двор полежать в шезлонге и погреть живот. Заторможенная, молчаливая, она приобрела какую-то тихую таинственность, внушающую фатализм и покой. Визиты в госпиталь были редки, врачи советовали ждать, хотя все назначенные сроки уже прошли. Старшие дети оставались в России с моими родственниками и нянькой. Мы звонили им каждый день, ожидая их приезда дней через десять после родов. Дети спрашивали о здоровье мамы, рассчитывая, что я сообщу об удачном завершении матримониальной эпопеи. Гришка хотел брата, а Катька – сестру.
Несколько недель неопределенности: в машине предусмотрительно лежало белье, полотенца, халат, домашние тапочки и наши спортивные костюмы – мы в любой момент были готовы отправиться в больницу, но будущая дочь на этот свет почему-то не торопилась.
В эти бесконечные ветреные дни мы полюбили топить камин. Раньше это казалось излишеством, но сейчас, в непогоду, от треска поленьев и запаха горящей бересты в доме становилось уютнее. Раз в неделю я ездил в поселок за дровами, которые мы покупали у какой-то деклассированной семейки, живущей на обочине 940-й дороги. В магазине дрова были существенно дороже. Обычно я покупал четыре вязанки – ровно на столько хватало багажника в моей машине. Если хозяева забывали по какой-то причине дрова отсортировать, забрасывал их в машину на глаз и потом уже шел расплачиваться. С главой семьи повстречаться мне так и не посчастливилось, но с их мамашей и двумя обдолбанными дочерями неопределенно юного возраста я познакомился. Цена на дрова была невысокой, но всегда зависела от психического состояния продавца. Если женщин ломало после вчерашнего, цены подскакивали. Если девицы уже раскумарились, отдавали дрова по дешевке. Однажды Джейн вышла ко мне за деньгами в неглиже: в распахнутом халате, из-под которого откровенно виднелись поношенный лифчик и стринги ярко-красной расцветки, но я решил, что это ничего не значит. Я любил ездить в этот дом за дровами, считая свои еженедельные визиты ритуалом и проявлением заботы о супруге.
В тот день из Нью-Йорка к нам приехал один знакомый старик с двумя внуками – покататься на лодке. Мальчишки дружили с нашими детьми и возбужденно ждали их приезда. «Когда-когда?» «Все зависит от нашей мамы». Дедушка понимающе улыбался. Я разливал чай по старым антикварным чашкам с надтреснутой эмалью, когда нам позвонила нянька. Голос ее срывался и дрожал. Я, почувствовав неладное, быстро поднялся на второй этаж, оставив Наташу с гостями.
– Что-то случилось? – спросил я, надеясь, что ошибаюсь.
– Да, случилось, – сказала нянька, чуть не плача. – Очень плохое.
И я застыл, стараясь приготовиться к самому худшему. Сколько длился этот ступор – не помню. Секунды две или три, но мне казалось, что я ожидал ее ответа удивительно долго. Я не дышал, не двигался, тревожно вцепившись в подбородок.
