отчужденность или непредсказуемость. Что-то, что не давало мне покоя, даже когда Ригеля от меня отделяли кирпичные стены нашего нового дома. Как-то раз посреди дня я все-таки решилась выйти на задний двор, чтобы погреться на солнышке.
Февраль в здешних краях мягкий, пасмурный и прохладный, впрочем, как и вся зима. Я родилась и всегда жила на юге Алабамы, поэтому не удивлялась голым деревьям, мокрым дорогам и белым облакам на небе, которое на рассвете было уже совсем весенним. Мне нравилось снова чувствовать траву под босыми ногами. Солнце сплело на лужайке сверкающее кружево, и я любовалась им, сидя в тени абрикосового дерева, погружаясь в безмятежность этого маленького сада.
В какой-то момент я услышала громкое настойчивое гудение. Я встала и пошла на звук, а когда поняла, в чем дело, то расстроилась. Гудел шершень. Одной лапкой он застрял в луже грязи и, трепеща крыльями, пытался взлететь.
Неприятно осознавать, что я ничего не предпринимаю, а стою в нерешительности и со страхом смотрю на существо, попавшее в беду. Я всегда считала пчел с их толстыми лапками и пушистыми воротничками очень милыми, но шершни меня пугали. Несколько лет назад один такой меня здорово ужалил, рука болела несколько дней, не очень-то хотелось вновь проходить через это.
Однако шершень продолжал так отчаянно извиваться, что отзывчивая часть меня взяла верх: я осторожно приблизилась к нему, разрываясь между страхом и жалостью. Попробовала ковырнуть жижу палкой, но сразу же отскочила с пронзительным визгом, когда он снова разразился грозным жужжанием. Потом я вернулась и снова принялась орудовать палкой.
— Не кусай меня, пожалуйста, — умоляла я его, — не кусай!
В результате при помощи второй палки, потому что первая сломалась, мне все-таки удалось его освободить. Фух, с облегчением подумала я и улыбнулась. Шершень немного поползал по земле, приходя в себя, и наконец тяжело взлетел. А я побледнела от страха. Отбросив палку, я побежала, закрыв лицо руками и визжа, как маленький ребенок. Было стыдно, но я себя не контролировала.
Добежав до садовой дорожки, я запнулась о собственную ногу и наверняка расквасила бы нос об плитку, если бы в последний момент меня не поддержали чьи-то руки.
— Эй! — услышала я. — Ты чего?
Я обернулась, все еще цепляясь за обхватившие меня руки, и увидела ошеломленные глаза своего спасителя.
— Лайонел?
Что он делал на заднем дворе?
— Клянусь, — смущенно начал он, — я тебя не преследую.
Он отпустил меня, и я отряхнула грязь с брюк. Лайонел кивнул в сторону дороги:
— Я живу недалеко отсюда, через несколько кварталов… Спокойно шел себе по дороге и услышал, как ты кричишь. Струхнул не по-детски, — шутливым тоном сказал он и вопросительно поднял бровь. — Можно узнать, чем ты там занималась?
— Ничем. Там было насекомое. — Я поглядела вокруг, чтобы убедиться, что шершня нет рядом. — Просто испугалась.
Лайонел нахмурил брови.
— А разве нельзя убить его, вместо того чтобы кричать?
— Конечно нет. Разве он виноват в том, что я его боюсь?
Теперь пришла моя очередь хмуриться. Лайонел какое-то время удивленно смотрел на меня, потом, опустив глаза на мои босые ноги, сказал:
— Ну, значит, все в порядке?
Я кивнула, и он, похоже, не нашелся, что еще сказать.
— О’кей, — пробурчал он и уставился на ботинки. Потом вскинул голову, посмотрел на меня и сказал: — Тогда пока.
Когда он повернулся и пошел, я поняла, что даже не поблагодарила его. Лайонел пришел проверить, что со мной случилось, и в результате спас мой нос. Он так добр ко мне.
— Подожди!
Лайонел обернулся. Я подошла и заговорщицким тоном спросила, наклонившись к нему, пожалуй, слишком близко:
— Хочешь фруктового льда?
Он посмотрел на меня несколько растерянно.
— Посреди зимы? — спросил он, и я решительно кивнула.
Он пытливо на меня посмотрел и, когда понял, что я не шучу, ответил:
— А давай!
— Лед на палочке в феврале, — прокомментировал Лайонел, рассматривая свое «зеленое яблоко», пока я с довольным видом покусывала свой брусок.
Мы сидели на бордюре недалеко от дома. Я обожала фруктовый лед. Когда Анна об этом узнала, она накупила много разных брикетиков с мармеладными животными внутри. Помню, когда я их увидела в морозилке, то не сразу поверила своему счастью. Мы немного поболтали с Лайонелом. Я спросила, где он живет, ходит ли в школу по мосту через реку под крики рабочих. Разговаривать с ним было легко. Время от времени он перебивал меня на середине фразы, но меня это не обижало. Он спросил, давно ли я здесь, нравится ли мне город. Спросил и про Ригеля. Услышав этот вопрос, я напряглась, как случалось каждый раз, когда Ригель примешивался к моему разговору с кем-нибудь.
— Не подумал бы, что он твой брат, — признался Лайонел, когда я туманно объяснила, что Ригель член моей семьи. Он разглядывал какое-то время мармеладного крокодила на своей ладони, а потом закинул его в рот.
— А кем еще он может быть, по-твоему? — спросила я, стараясь не думать о том, как Лайонел его назвал. Каждый раз, когда я слышала слово «брат» применительно к Ригелю, мне хотелось вцепиться ногтями в игрушку-антистресс, чтобы снять нервное напряжение. Лайонел фыркнул, качая головой:
— Забудь!
Он не спрашивал о моем детстве, и я умолчала про Склеп. Как и про то, что парень в доме на самом деле мне не брат. Было приятно делать вид, что я самая что ни на есть нормальная девчонка. Никаких казенных учреждений, никаких кураторов, никаких матрасов с дырками и торчащими пружинами. Я просто… Ника.
— Подожди, не выбрасывай! — остановила я Лайонела, когда он начал ломать палочку от фруктового льда. Он озадаченно посмотрел на меня, когда я забрала ее из его рук.
— Почему?
— Я их собираю.
У Лайонела засверкали искорки в глазах.
— Зачем они тебе? Неужели на досуге клеишь из них самолетики?
— Не-а. Накладываю их как шины к сломанным воробьиным крыльям.
Лайонел решил, что я шучу, и расхохотался.
Он смотрел, как я встаю и отряхиваю джинсы.
— Послушай, Ника…
— Да? — Я улыбнулась, повернувшись к нему. Мои серые глаза поймали его взгляд. Лайонел смотрел на меня, приоткрыв рот, и, казалось, не мог ничего сказать.
— У тебя… у тебя… такие глаза… — пробормотал он наконец, и я нахмурила брови.
— Что? —
